— Это… пугает, — написал Савва в закрытом чате. — Мы не просто прогнозируем. Мы меняем ход обсуждения.

— Мы создаём пространство, — ответил Август. — В котором можно выбирать, что обсуждать. А не где кричать.

Савва долго не отвечал. Потом добавил:

— Если одна статья может изменить повестку — что будет, если мы напишем тысячу?

Он замолчал, а потом, словно размышляя вслух, добавил:

— А если в будущем этот канал распространения станет ещё быстрее? Не через киоски, не через статьи и лекции… а с прямым доступом. На экранах компьютеров с мгновенным доступом к людям. Прямо в глаза, минуя редакторов, профессоров и даже журналистов. Картинки, короткие фразы, эмоции, моментальные реакции. Что если кто-то сможет менять восприятие миллионов за секунды?

Он невольно усмехнулся:

— Звучит фантастически. Но вдруг это и есть следующий шаг? Мир, где мнение формируется быстрее, чем осознание. Где даже не будет времени спросить, откуда пришла мысль.

Он снова замолчал, а потом написал:

— Нам нужно быть осторожнее. Потому что мы, кажется, начинаем строить не просто систему влияния. А её прототип на будущее. Только сейчас — у нас есть совесть. А у тех, кто придёт после — может и не быть.

В это время Август улыбнулся. Он молча смотрел на экран с открытым чатом и думал о том, как интуитивно точно Савва нащупал суть будущего. Он ещё не знал, какие именно технологии возникнут, как изменится медийный ландшафт, как информационные потоки станут не просто фоновым шумом, а основной осью человеческой реальности. Он не знал названия платформ — но чувствовал их тень.

Август понимал: впереди десятилетие, где мнение будет формироваться в один свайп, эмоции — подменять содержание, а правда — уступать место алгоритмически выгодной версии реальности. TikTok, Twitter, Facebook, китайские суперприложения — всё это ещё не существовало в своём зрелом виде. Но сам принцип, который описал Савва, уже стоял у порога. Сжатая мысль. Быстрая реакция. Контур вокруг истины, а не она сама.

Он мысленно прокрутил десятки примеров: как в будущем анонимная страница сможет запустить протест; как фрагмент речи, вырванный из контекста, станет причиной падения акций; как танец под музыку будет содержать политическое послание. Он знал, что однажды мир перестанет спрашивать «откуда информация», и начнёт спрашивать: «почему я это почувствовал».

И тогда границы между фактом и внушением исчезнут. Останется только доверие — или его имитация.

И Fortinbras уже учился строить это доверие.

Он сидел в темноте и чувствовал лёгкий холод. Потому что понимал: они не просто тестируют модель влияния. Они создают язык будущего. Язык, где слово вторично. Главное — как оно оформлено. Кто его подал. С каким лицом. С какой интонацией. С какой паузой после точки.

Он улыбнулся. Не весело. Скорее — философски. Потому что знал: самый страшный рычаг — тот, что кажется безобидным.

После череды встреч с аналитиками и преподавателями Вика решила принять участие в исследовательском конкурсе, организованном одним из частных европейских фондов. Тема, которую она предложила, звучала дерзко даже для академической среды: «Нарратив как инструмент регуляции экономических ожиданий». Её куратор по коммуникациям сказал, что это «слишком художественно для экономики», но Вика только улыбнулась — и отправила заявку.

Она провела несколько недель, погружаясь в исследования: от анализа фондовой прессы времён кризиса до лингвистических паттернов в речи глав центробанков. Всё это было невероятно скучным — если не видеть, что за сухими словами прячутся эмоции. И именно на этом Вика сосредоточилась.

Каждую фразу она «переводила» с языка власти — на язык человека. Если глава банка говорил «волатильность носит устойчивый характер» — она слышала: «мы сами боимся, но не покажем». Если политик говорил «инфляция под контролем», она анализировала ритм, паузы, тон. В этом был смысл её подхода: раскладывать публичные заявления как музыку, искать фальшь, ноту тревоги — или внезапной уверенности.

Один из преподавателей, узнав о её методе, предложил ей провести небольшую лекцию для младших студентов. Она согласилась. Не потому что хотела преподавать. А потому что это стало вызовом: донести сложное — просто.

В день лекции она открыла ноутбук, подключила проектор и… просто заговорила. Без слайдов. Без терминов. Просто — рассказала, как слова могут двигать рынки. Как речь председателя ФРС может вызвать падение акций. Как эмоции встроены в цифры, даже если мы делаем вид, что этого нет.

После лекции несколько студентов подошли к ней со словами благодарности. А куратор прислал письмо: «Вы нашли язык, на котором экономика перестаёт быть чужой».

В тот вечер Вика шла по территории кампуса и впервые за долгое время чувствовала не гордость, не возбуждение. А тихую уверенность. Она нашла свой голос.

Андрей тем временем погрузился в курс «Этика информации» и проводил регулярные беседы с преподавателем философии — мужчиной с глубокими глазами и голосом, который звучал так, будто каждое слово прошло предварительный отбор на смысловую плотность. Их разговоры становились всё более напряжёнными, философскими, сложными. В один из таких вечеров преподаватель спросил напрямую:

— Если вы можете управлять вниманием толпы без лжи, но ради выгоды — это всё ещё манипуляция?

Андрей задумался. Он не ответил сразу. В голове всплывали образы: бюллетени Fortinbras, цитаты Августа, поведение Матиаса, графики, заголовки, взгляды людей, читающих якобы нейтральные статьи. Он чувствовал, как эти слова уже не теория — это реальность. Их реальность.

Он произнёс:

— Это зависит от цели. Если цель — просвещение, это навигация. Если цель — контроль, это манипуляция.

Преподаватель кивнул, словно удовлетворённый логикой, но всё ещё не готовый отпустить его из серой зоны. Он задал следующий вопрос:

— А если человек не понимает, что вы его направляете, — это всё равно добро?

И тут в голове Андрея что-то защёлкнуло. Он вспомнил, как однажды, во время одной из самых напряжённых недель в школьной сети, когда всё буквально трещало по швам — именно Август неожиданно, без паники, без крика, просто сказал: «Мы сделаем вот это. И всё встанет на место.» Тогда казалось, что он говорит с уверенностью взрослого, который видел сто таких кризисов. А потом — всё действительно встало на место. Либо он заранее знал. Либо увидел раньше других.

Андрей смотрел в глаза философа и молча вспоминал: как они боялись, как не знали, что делать, как метались, а он — Август — просто шёл вперёд. Тогда это казалось магией. Сейчас — становится понемногу понятной системой.

Он сказал:

— Я не знаю, что важнее — свобода мысли или свобода от хаоса. Но, наверное, выбор — это когда ты хотя бы знаешь, что у тебя его отняли.

Преподаватель прищурился.

— Добро пожаловать в философию, мистер Андрей. И добро пожаловать в серую зону философии и этики.

Мозоль в это время работал с Лазаревичем. Но изучали они не новости, а гораздо более тяжёлую и плотную материю — реальные уголовные дела, видеозаписи допросов, поведение людей под давлением. Лазаревич бросал ему задания: смотри, слушай, анализируй. После каждого ролика задавал один и тот же вопрос — «И что ты думаешь об этом человеке?» Не о фактах, не о нарушениях, а именно о человеке — что он чувствует, чего боится, где врёт, а где сам себе лжёт.

Мозоль начал различать мельчайшие детали: дрожь в голосе, манеру ставить ударения, интонации, затяжные паузы, напряжение в пальцах. Постепенно он начал составлять для себя простые схемы — внутренние карты психологии допроса. Он не верил, что можно понять всё с одного взгляда, но верил, что наблюдение — это путь. И этот путь он шёл с одержимостью. Он записал в блокнот: «Самая большая ложь — это не слова. Это паузы между ними.»

Однажды Лазаревич позвал его на неформальную встречу с группой действующих следователей и прокуроров — ужин, где присутствующие обсуждали дела, пили вино и вспоминали курьёзы. Мозоль держался, как ему казалось, отлично. Он даже рассказал пару историй, выслушал комплименты от старших, ловко ушёл от прямых вопросов и показал, что может быть не только аналитиком, но и живым, гибким собеседником.