Я выскочил из-за стола, лязгнул молнией на своей куртке, чуть шею себе не прищемил, и зашагал по скрипучему полу в сторону выхода. Вывалился на улицу и услышал, как позади меня захлопнулась тяжёлая деревянная дверь.

      Достал из дырявого кармана пачку сигарет, вытащил одну, чиркнул зажигалкой, сверкнул искрами на фоне уснувшего монастыря в пёстрой праздничной подсветке и медленно затянулся. Стоял так и смотрел на эту сверкающую крепость, на её нерушимые каменные стены, как они зажигались то зелёным, то красным светом, то вообще ритмично пульсировали чуть ли не всеми цветами радуги.

      За спиной вдруг послышался дверной скрип и робкий хруст шагов по заснеженной земле. Я глянул в сторону краешком глаза и заметил, как мимо меня поплыли густые облака пара.

      Упрямый и глупый заяц. Так Америку свою любит. Будто там его дом. Дом, который далеко.

      Так ведь даже и не бывает.

      Тёмка сзади меня стоял и ни слова мне не говорил. Шагнул вперёд, встал справа от меня и засунул руки в карманы. Молчал, смотрел на переливающийся замок на фоне чернющего леса в морозном спокойствии, слушал вместе со мной детский смех где-то далеко-далеко.

      Он осторожно посмотрел на меня исподлобья и жалобным тихим голосочком спросил:

      — Мы туда сходим? В монастырь? Красиво. Всё светится. Я там ночью никогда не был.

      Я тяжело вздохнул, выбросил бычок в урну и уже хотел огрызнуться: «Со своими американцами сходишь», но не стал. Убил в себе всю эту желчь и язву в зародыше, проглотил и даже не подавился.

      — Сходим, — я ответил безразлично и даже не посмотрел на него.

      Он тихо заулыбался, всё так же глядя на монастырскую крепость. Будто бы немножко успокоился моим коротким и незамысловатым ответом.

      — Так сильно хочешь поехать? — я спросил его, а сам всё так же стоял и боялся его глупого ушастого взгляда. — Всё скучаешь?

      — Так. Немножко. Иногда.

      — Ладно. Если заслуживаешь… если умный… поедешь, значит. Да?

      И я посмотрел на него так тяжело и пронзительно, заглянул в самую глубь каштановых глаз с блеском его бесконечных мечтаний по далёким-далёким землям, по тем местам, где нет этого тёплого пушистого снега, этих родных огней, наших пыльных пятиэтажек, бетонных панельных громадин, нет селёдки под шубой и заветренных остатков салатов по утрам в самом начале года нет.

      И меня тоже нет.

      — Пошли ещё погуляем немножко, — я сказал ему. — И домой поедем. Ладно?

      — Ладно.

      Я зашагал в сторону монастыря, хрустнул тяжёлыми зимними ботинками по сухой снежной тверди, как вдруг Тёмка меня окликнул:

      — Вить?

      Я замер, обернулся и посмотрел на него. На его покрасневшие щёки, на его замёрзшие руки в карманах.

      — Я бы тебя за ручку взял, — он сказал тихо. — Если бы можно было. Гуляли бы так с тобой. Ладно?

      Снег жалобно заскрипел у меня под ногами.

      Я подошёл к Тёмке поближе, выдохнул на него облачком пара и так же тихо спросил его:

      — А зачем ты мне это говоришь?

      — Просто. Хочу, чтоб ты знал. Если б можно было, за ручку бы тебя взял. Ладно?

      Он вытащил правую руку из кармана и легонько коснулся моего рукава кончиками холодных пальцев, будто лишний раз мне объяснил, что и впрямь хотел бы меня за руку взять, если бы только мы были с ним одни в этом вечернем зимнем волшебстве.

      — Так хочется прям? — я спросил его и заулыбался.

      — Хочется. Да. Я просто подумал, что никогда тебя за руку на улице зимой и не держал. Дома — да. А на улице нет. Все же видят. Я даже не знаю, как это – твоя кожа, ладошка твоя, и чтобы прям… тепло-тепло… и на морозе. Здорово, наверно?

      — Хочешь, узнаем?

      — Здесь прямо?

      — Нет. Не здесь. Пошли.

      Он зашагал за мной в сторону монастыря, сочно захрустел сверкающим снегом под ногами и вошёл вместе со мной в самый настоящий волшебный замок. Весь монастырский дворик в белом искрящемся покрывале вспыхивал ярким голубым светом, потом зелёным, красным и жёлтым. Всё замирало на миг в вечернем полумраке и вновь взрывалось ослепительным огнём праздничной подсветки, даже ёлки утопали в пёстрых переливах со своими тяжёлыми ветками в белом пуху.

      — Вау… — Тёмка произнёс еле слышно, почти незаметно, будто это его «вау» перемешалось с восторженным вздохом. — Чего ты молчал-то? Надо было сюда сразу вечером приезжать.

      — А то я не знал.

      Дорожки все обледенели, стались холодным мутным зеркалом, и в этом зеркале застыли белокаменные монастырские громадины, соборы, храмы и четырёхъярусная колокольня с большими часами под самым куполом. И всё такое яркое, ослепительно-белое, сияло в свете самых разных огней по краям дороги, между ярусами, под самой крышей зданий, везде: так празднично и невесомо. И Тёмкина улыбка была уже самая искренняя и настоящая, как будто я притащил его на новогоднюю ёлку, хоть ёлок-то здесь никаких и не было, разве что самые обычные: росли в палисаднике около собора и тихо спали в своих снежных шубах.

      Я глянул на него и потащил за собой. Мы с ним обошли большущий собор и захрустели по сугробам вдоль монастырской стены. Шастали по каким-то мрачным закоулкам, где нас быть точно не должно.

      А он всё шёл за мной, так спокойно и послушно, даже ничего у меня не спрашивал, не ныл, не кряхтел: шагал по сухим рассыпчатым сугробам в своих тяжёлых бежевых ботинках и только один раз случайно зацепился за мой рукав, когда немножко потерял равновесие и чуть не свалился прямо в снег.