Я с него посмеялся:

      — Ладно. Щас к машинисту сбегаю, скажу, чтобы поторопился.

      Наш поезд постоял в Татищево две минуты, как проводница и обещала, и опять тронулся, опять в путь сорвался по бесконечной железной дороге. В окнах запестрили орешники, редкие лесопосадки и золотистые поля в объятиях жгучего солнца.

      После разговора с Тёмкой я ещё одну сигарету выкурил. Не хотелось из прохладного тамбура опять в духоту нашего вагона нырять. Ноги ещё так сильно гудели, стопы будто стекляшками резало. И так жарко в берцах и неудобно, теперь ещё и больно стало.

      Я убежал в туалет, дверь изнутри на замок запер, ногу на крышку унитаза поставил и развязал шнурки. Одну берцу снял, рукой внутрь залез и нащупал потную железную пластину в куче ошмётков картона и резиновых катышек.

      — Сука, — вырвалось у меня.

      Я вытащил вонючую мокрую стельку, кусочки картона с неё пообрывал и в мусорку их выкинул. Смотрю, а с пластины малюсенькие гвоздики вдруг посыпались, прям на металлический пол звонко упали и задрожали в болтанке нашего вагона. И ступня вся красная, а на пятке вообще один гвоздик впился в самую кожу. Я этот гвоздик вытащил, зашипел от боли, потёр пятку немножко и опять ногу на унитаз поставил.

      К чёртовой матери выдрал железные стельки, весь картон оттуда повыкидывал и в унитаз это всё смыл. Обратно на ноги берцы надел, и сразу лучше стало, и не больно уже. То ли мне такие бракованные попались с гвоздями какими-то, а то ли так и было задумано. Чтоб до последнего страдал, чтоб служба мёдом не казалась. Она и так никогда не казалась, ноги-то зачем убивать?

      — Журналы, газеты, шоколадки, напитки, — будто назло мне опять закричала бабулька с тележкой. — Журналы, газеты, шоколадки, напитки.

      Она кое-как протиснулась в коридоре нашего плацкартного вагона и опять исчезла. Ещё, наверно, придёт, куда ж она денется? Жрать так захотелось, особенно после её криков про шоколадки. Так приятно дошираком и колбасой завоняло, нарочно, что ли?

      Я сел за стол напротив девушки и зарылся в спортивной сумке. Комплект мыльно-рыльных казённых принадлежностей оттуда достал, бритвы всякие разные, носки, свёрнутые в комок.

      Зелёную коробку сухого пайка со звездой вытащил, а потом обратно засунул. Не буду открывать, Ромке обещал привезти. Он по телевизору как-то увидел и захотел. У детей так бывает, дурость какую-то увидят где-то, услышат, а потом клянчат. Паёк его слопаю — расстроится. Я же обещал ему.

      Вдруг так приятно луком и мясом запахло, а на самом дне сумки показался блестящий пакетик, а в нём ярко переливалось жиром и маслом румяное тесто. Я достал пирожок, который мне ещё та бабушка дала в Саратове, пакет развернул и здоровенный кусман оттяпал.

      На весь вагон завонял. Зато хорошо резко стало, сочно и вкусно.

      — Приятного аппетита, — девушка напротив сказала мне и опять уткнулась в кроссворд.

      — Спасибо, — я пробубнил с набитым ртом еле разборчиво и ещё раз пирожок откусил, чуть с пакетом его не слопал.

      Надолго пирожка не хватило, через два часа опять жрать захотелось. Чтоб в животе громко не урчало, руки на брюхо сложил и крепко к телу прижал. И сна ни в одном глазу не было, рано ещё, солнце вовсю в окна лупило назойливыми лучами.

      А тут ещё эта бабка со своей шарманкой всё ходила и издевалась:

      — Журналы, газеты, шоколадки, напитки. Журналы, газеты, шоколадки, напитки.

      И налички с собой, как назло, никакой не осталось, и не купить никак эти несчастные шоколадки и напитки. И журналы тоже не купить, так бы хоть газетную бумагу пожевал. Она вкусная, наверно, пахнет ведь приятно, аппетитно даже.

      В голове будто нарочно сплошняком мысли и воспоминания о еде вспыхивали. О том, как из кадетской школы возвращался по вечерам домой, как мама застолья и посиделки с нашей роднёй устраивала, как готовила вкусно. У неё так точно не голодал никогда. Газеты грызть не мечтал с голодухи. Слова даже такого не знал.

      Голодуха.

      До чего себя довёл, а? Мама бы отругала.

Глава 2. "Домой"

II

Домой

      В одиннадцатом классе, когда перестал уже оставаться на ночь в интернате и опять домой начал ездить, возвращался, весь измученный после занятий, в старенькой буханке. Сорок минут трясся из Моторостроя на другой конец Верхнекамска в сторону Проспекта Победы, на междугороднюю трассу выезжал, мимо белёсых бескрайних полей проносился рядом с военным полигоном в Кимжах.

      В родной частный сектор у Лагерной приезжал и выходил на обгрызенной остановке без крыши. После автобуса всегда холодно было, даже в ноябре, печка уже не греет, плечи сами зябко вжимались в бархатный чёрный китель или зимний бушлат. Смотря в какой день что носил.

      Шапку пушистую со звездой поправлял и шагал по обледенелым нечищеным дорогам среди невысоких домишек в белых пушистых шубах. Розовыми возбуждённым закатами любовался, запах растопленных бань и жжёных листьев вдыхал, собачьи песни слушал вдали, в берцах из военторга шагал мимо магазина «Айсберг» у остановки. Сигареты иногда туда заходил покупать. Первое время боялся, думал, узнает ещё кто, расскажет, что кадет местный заходит постоянно за куревом. Думал, родителям ещё нажалуются, опять развоются про одно и то же, про здоровье и про рак лёгких.

      Никто ничего не говорил. То ли плевать всем было, а то ли взрослым меня уже считали, поди разбери.

      Как-то раз один пацан зелёный в магазин зашёл и тут же вышел, нос свесил и громко шмыгнул.

      Сигарету в зубах у меня увидел и спросил:

      — Дядь, закурить не дадите?

      Пиздюк двенадцатилетний. Ещё дядей меня назвал. Стоял и смотрел на меня сопливой мордой.