Глава 3. "В шёпоте летней зари"

III

В шёпоте летней зари

      Кухня была маленькая и скромная, аккуратная и старая. Бабушкина. Едой пахло в воздухе, аромат горячих котлет сладостно разливался по всей квартире. Домом и родиной сразу запахло.

      Домом и родиной. Бывает разве такое?

      — Садись давай, — сказал Тёмка и достал из-под стола табуретку. — Фуражку только сними.

      Головной убор с головы моей ловко стянул и в сторонку убрал.

      — Даже переодеться не дашь? — спросил я и глазами окинул нарядный стол с разноцветными тарелочками.

      — Не дам. Поешь сначала.

      Такой стол пышный накрыл, как будто на дворе Новый год. Котлеты так сочно маслом переливались в уютном свете люстры с пластиковым абажуром, изумрудным укропом ярко и аппетитно сверкали. Тонкие ниточки пара прям над столом медленно проплывали и задорно тискали нос.

      — Тебе вилку или ложку? — он спросил меня и подошёл к ящику с приборами.

      — Вилку давай.

      Рядом с котлетами миска с варёной картошкой стояла. Жёлтая картошка, яркая, и разрез пушистый, пористый, смачный такой. Тёмка мне дал серебряную потемневшую вилку и бросил маленький кусочек масла в картошку.

      — У-у, а котлетка-то подгорела, — сказал я и тихонько посмеялся.

      — Чего? Где? Ну-ка дай, — он вдруг засуетился и схватил тарелку с котлетами. — Не подгорела же. Зачем так говоришь?

      — Да шучу я. Сам готовил, точно? Или маму запряг?

      — Сам.

      Я взял кусочек чёрного хлеба и откусил пышный мякиш, вкусный такой, с кислинкой немножко. Свежий, с нашего верхнекамского хлебозавода. А Тёмка рядом сидел, щёку рукой подпирал и на меня смотрел с умилением, то улыбался, то хмурился немножко. Старался серьёзным выглядеть и меня не смущать, иногда взгляд в сторону уводил и ковырял кусочек треснувшей краски на старом холодильнике, рядом с магнитом из Ярославля.

      Сижу, ем, чавкаю домашней жратвой и понимаю, что путь-то уже закончился. Никуда дальше я не поеду, здесь останусь надолго, спать лягу спокойно и усну в родном пушистом тепле. Первый раз в жизни в эту квартиру пришёл, впервые в этом дворе оказался, а как будто всю жизнь здесь прожил, будто в соседнем подъезде где-то родился.

      За окном тишина спокойная и ночная, небо светло-синее, и заря уже просыпалась над хрущёвскими пыльными грядками. Совсем чуть-чуть просыпалась, малюсенький краешек неба задевала над черепичными крышами пятиэтажек вдали, сквозь берёзовую листву розовый кусочек зари на меня выглядывал и будто заманивал летней прохладой. А в монолитных кирпичных стенах дома напротив окна молчали, тьмой и пустынностью перешёптывались, спали ещё. Балконы все старые, ржавые и дырявые где-то, у кого с велосипедом, у кого с пыльным ковром. До самого утра не проснутся, и ранняя заря никакая их не разбудит.

      — Ешь, ладно? — Тёмка тихо сказал и грязную сковородку сложил в раковину к немытой посуде и кастрюлям, в которых готовил.

      — Ем же, — пробубнил я с набитым ртом и большой кусок хлеба оттяпал. — Чего ты?

      — Вот и ешь сиди.

      В голове мысль проскользнула, что давно мне никто так не готовил. Только мама за мною так бегала с домашней едой, и то, когда ещё здоровая была. Пока по дому ходила, в ясном уме и светлой памяти пребывала, пока жила и всех нас любила.

      Пока меня узнавала.

      Я хлопнул в ладоши и задорно спросил:

      — А что так, такой стол и без водочки, а?

      — Водки хочешь? — спросил Тёмка и схватился за ручку на двери холодильника.

      — Шучу я. Ба, ты чего там, водку прячешь, серьёзно?

      Он от холодильника отцепился, на табуретку сел передо мной и заулыбался:

      — Нет, тоже уж шучу. Ешь сиди. Не жарко тебе?

      Я глотнул сока из надколотой кружки с цветочками и коротко промычал. Нет, мол, не жарко мне. Сидел и дальше еду его вкусную хомячил. И ведь приготовил, и ведь время потратил. А ещё год назад бутерброд нормально порезать не мог, всё на руки свои дрожащие жаловался и раздражённо цокал. Мне приносил бутерброды с неровными кусочками хлеба и колбасы, с разорванными шматками по всей тарелке и раздосадованно вздыхал. А сам всё на ладошки свои косился. А я-то всё ел, ровно там было порезано или не ровно, подумаешь, беда-то какая.

      А этот хлеб на тарелке аккуратный такой, гладкий. И картошечка тоже, и копчёная колбаса, и сам Тёмка уже будто так сильно и не трясётся. Или я, может, за год немножко про его недуг подзабыл?

      Я вдруг голову поднял и на секунду ослеп от яркой вспышки. Тёмка стоял посреди кухни с фотоаппаратом и улыбался во все заячьи зубы. Фотография уже печаталась, детали тихонько трещали под пластиковым корпусом. В воздухе чуть-чуть как будто какими-то реагентами вдруг запахло.

      — Ну зачем вот, а? — разнылся я и побыстрее прожевал сухую картошку. — Сижу весь потный, вонючий, с набитым ртом, ну?

      Он потряс фотокарточкой, подул на неё тихонько и мне её отдал:

      — Зато потом будешь помнить. У меня такая же с супом есть, где я мордой кривлю. Я тебе как-то у меня в альбоме показывал, когда ты в самый первый раз ко мне, туда, на Молодёжную пришёл. Помнишь ведь?

      И ведь не забудешь такое. Первая ночь вместе. Когда гуляли с самого вечера, по заводу мотались, замёрзли, как бобики, шаурму ели, по подъездам шарахались, а потом домой к его бабушке с дедушкой завалились. На диване у него разлеглись и мультики смотрели по старому видику. Когда красками Дона Блута вся комната засверкала, когда Тёмку к себе прижимал крепко-крепко, когда он дрожащей спиной своей к моему кадетскому кителю плотно весь прислонялся и осторожно дышал, как будто я его укушу.