Глава 14. "Значит, не пропал"

XIV

Значит, не пропал

      Москва,

      Декабрь, 2017 год

      Больница московская. Старая, вонючая, ничем не лучше наших верхнекамских, насквозь таблетками провоняла, спиртягой ядрёной и бабкиными платками. У регистратуры столпились, даже за день до Нового года им не отдыхается. Сам тоже стоял, ждал своей очереди к кардиологу, терпеливо ждал, как дурак. Все свои бумажки из Верхнекамска привёз, обследования всякие, из детской карточки своей всё повытаскивал и свежие анализы тоже взял с собой.

      Пусть Романихин на них посмотрит, пусть уже скажет, что там у меня с сердцем весной происходило. Стоит переживать за что или нет? Ему виднее, он же меня тогда на операцию направил. Десять лет назад. Так давно уже, с ума сойти. Совсем ничего у меня с тех времён не осталось: ни детства, ни мамы, и школа родная закончилась, и Олег уже и не Олег будто. Весь женился, ребёнка завёл, а Стас будто за ним повторяет, тоже в следующем году жениться собрался. На Дашке своей.

      Совсем ничего из детства не сохранил. Только сердце больное с тремя железными окклюдерами.

      Сувенир мой.

***

      — Кофту задираем и молча стоим, ясно? — сказал мне врач.

      Романихин Андрей Валерьевич скорчился весь своим морщинистым лицом и посмотрел на меня из-под очков. Рукой так к себе поманил, мол, ближе подойди, а сам достал свою слушалку, подул на неё разок, об халат свой белый протёр и приложил к моей груди. Холодно так, на секунду отпрыгнуть от него захотелось. Он задумчиво замер в грохоте моего сердца, что-то закивал сам себе и на меня даже совсем не поглядывал. По-врачебному так слушал. Холодно и цинично даже, без человечности всякой и сопливых цацканий — я будто опять медкомиссию перед армией проходил.

      — Дыши, ладно? — врач заскрипел мне старым голосом.

      И я задышал. Всей грудью запах больничного спирта с ядовитыми таблетками втянул, посмаковал его даже немножко, детство вдруг вспомнил. Когда с Золотовым в седьмом классе в кровь разодрались и в кабинет медсестры с ним припёрлись. Прапорщик нас за уши притащил, Миронов тот самый, про которого мы ещё песню потом написали. Козлина толстожопая.

      — Садись пока, — Романихин сказал мне, по пузу меня хлопнул и опять в свою тетрадку уткнулся.

      Всё писал что-то, красиво так писал, разборчиво и понятно, ручкой летал по клетчатым страницам толстой тетрадки в кожаном переплёте. А я кофту свою опустил, штаны спортивные подтянул и сел на скрипучую изодранную кушетку. Грудь ещё немножко горела холодным огнём там, где он меня слушал, сердце так билось спокойно под тёплой кофтой, ровно и тихо, очень размеренно и невесомо.

      — Куда убежал, садись сюда, — Романихин сказал мне и пальцем на стул показал. — Кричать, что ли, тебе буду?

      Стул напротив врача заскрипел под моим весом на весь кабинет. Под кем угодно заскрипит, старый же, разваливается уже весь.

      — Значит, смотри, — он сказал мне, снял свои толстые очки и глаза протёр, на меня так задумчиво посмотрел и продолжил: — Шумов я не слышу. УЗИ у тебя хорошее. ЭКГ все, которые сняли, в норме, на них тоже патологий никаких не видно.

      — А эти… как их… — я защёлкал пальцами, всё пытался вспомнить нужное слово. — А с экстрасистолами там что?

      — А что с ними? Они есть, как и у любого здорового человека есть. Бигеминии, тригеминии. Единичные. Максимум десять, ну, двадцать в сутки. Ничего страшного, это в пределах нормы.

      — А то, что я тогда на скорую бегал? — я всё никак не мог успокоиться. — У меня сердце как будто, даже не знаю, как вам правильно сказать. Как будто проваливалось куда-то. Как будто…

      И он вдруг меня перебил, с улыбкой так влез в мой монолог и жестом руки меня притормозил:

      — Как будто переворачивается, как будто замирает, как будто останавливается на секунду, а потом опять начинает биться. Так?

      Я замер на миг и тихо ответил ему:

      — Да. Так. Я же вам не рассказывал. Вы откуда знаете?

      Романихин рукой мне махнул, уткнулся в свою тетрадь вместе с ручкой и добавил:

      — Экстрасистолы это. Не переживай. В том участке мышечной ткани, где у тебя установлены окклюдеры, я никаких изменений не вижу. Сократительная функция левого желудочка у тебя…

      Он опять очки снял, в кучу бумажек моих полез, достал глянцевые снимки УЗИ, присмотрелся к ним повнимательней, к самому носу поднёс и сказал:

      — Шестьдесят два процента. По Симпсону. Знаешь, что это такое?

      — Нет, — я пожал плечами и глупо уставился на него.

      — Значит, что здоровое сердце у тебя. Ни процентом меньше, ни процентом больше. Тем более, ты спортсмен. Спортсмен же?

      Я вдруг так засмущался, заёрзал на одном месте и шеей задёргал:

      — Ну так уж. В прошлом. Сейчас для себя просто тренируюсь.

      — Неважно. Занимаешься всё равно?

      — Занимаюсь. Да. Боксом.

      — Вот. Это всё очень здорово, это всё полезно, если жалоб нет, продолжай.

      Я совсем ничего не понял. Жалоб, говорит, нет, всё, говорит, в порядке, беспокоиться не о чем. А как же не беспокоиться, когда есть о чём? Когда в груди на секунду будто пропасть гигантская разрывается, когда в неё без предупреждения сердце ныряет, когда в виски стуком молота отдаёт, когда будто душу из груди на секунду выдёргивают, а потом обратно суют? Так ему всё это рассказать захотелось, объяснить всё в деталях, красивым языком описать, как Тёмка умеет. Чтоб с эпитетами всякими, чтоб ярко так было и понятно. Чтоб сам Романихин мои жалобы смог все почувствовать.