— Да, точно! — обрадовался я. — Охренеть, ты так хорошо все свои фотографии запомнил?

      — У меня мало машинок было в детстве. В основном всякие рейнджеры, динозавры, звери. Машинок совсем немного.

      — Это та самая машинка, Тём, да. Такая же, как и у меня в наборе была.

      Тёмка надо мной засмеялся и телефон спрятал в карман.

      — Ты не понял ещё, что ли? — спросил он. — Это и есть твоя машинка из набора!

      — Да ну, чё выдумываешь?

      — Моя мама с его мамой, с тётей Настей, кажется, очень хорошо дружила, когда нам по двенадцать лет было. Мы к Сашке на день рождения пошли, я свою сегу притащил, мы с ним играли весь вечер. Потом его старые фишки достали, ну, которые с покемонами, и стали играть на всякие вещи. Он мне машинку проиграл. Твою. Я сам её выбрал.

      Он откинулся на спинку своего сиденья и за лоб схватился, ярко улыбался и головой удивлённо мотал.

      — Я не понимаю просто, Вить, — сказал Тёмка. — Ну как так, а? Как? Разве бывает так, скажи, а? Не бывает же.

      — Так всю жизнь и будет, — усмехнулся я. — Сколько лет ещё пройдёт, а мы, походу, так же всё будем удивляться таким тупым мелочам. Будем думать, как же всё вот так получилось, как всё связано и переплетено.

      — Слушай… — хитро сказал Тёмка и прищурился. — А у твоего отца был брат?

      — Был.

      — Погоди-ка. А у него фамилия случайно не…

      — Тём.

      И он вдруг на весь вагон так громко засмеялся и рукой по столу хлопнул.

      — Да шучу я, шучу, — Тёмка сказал и прокашлялся от смеха. — Не настолько уж всё и переплетено. Но с машинкой, это… не бывает такого.

      — Надо будет тоже свои старые фотки все в одном месте как-нибудь собрать, —сказал я. — Со школы всяких прикольных полно осталось, я тебе их даже не показывал. На одной стою и капусту жру посреди класса. В седьмом классе, вроде, фотографировали.

      — Капусту? — Тёмка переспросил удивлённо. — Варёную, что ли?

      — Нет. Прям сырой кочан жрал и зубами грыз. Прям в классе.

      — Как в «Унесённых ветром», что ли?

      Я задумался на секунду и ответил:

      — Она же там морковь вроде ела, разве нет?

      — Не помню. Ещё раз надо будет пересмотреть.

      За окном совсем ничего не видать. Чернющие стены деревьев проносились с бешеной скоростью, иногда одинокий огонёк какого-нибудь фонарного столба заглядывал на секунду в вагон и опять растворялся во тьме. Поезд изгибался на поворотах и светящейся железной змеёй тянулся по рельсам далеко-далеко. Будто до самого горизонта гармошкой вытягивался, где ещё пылал умирающий кусочек позднего летнего заката и очень раннего рассвета.

      — Раз уж мы сегодня с тобой опять разоткровенничались, — сказал Тёмка и громко вздохнул. — Давай ещё одну штуку обсудим. И всё. И недосказанностей никаких не останется.

      — Давай, — ответил и я немножко напрягся. — Чего там?

      — Ты ведь тогда, когда я на третий тур уезжал после Нового года, не спину в спортзале надорвал? Правильно? Наврал мне? У тебя паническая атака была?

      — Откуда ты… — я прошептал и испуганным взглядом засуетился.

      — Я бумажки видел. Выписки твои из больницы. И феназепам потом посчитал. Мне не жалко, нет, просто я тогда понял, что что-то не так. Бумажки твои нашёл, и всё сразу на место встало. Почему ты мне не рассказывал, Вить?

      — Не хотел, чтобы ты видел, какой я слабый, — тихо пробубнил я и голову стыдливо опустил.

      — Неужели так переживал, что я уеду? Что даже в приёмный покой прибежал с панической атакой? Думал, что сердце, наверно, да? Я ведь знаю, у меня тоже такие приступы были.

      — Потом ещё один раз туда ездил. В апреле. Незадолго перед твоими результатами. Я даже к Романихину записался на приём. Ну, к кардиологу, который меня мелкого на операцию направил. У него очередь огромная, он меня только зимой сможет принять. В Москве сейчас работает. Умный мужик. Спас меня тогда.

      Тёмка опасливо огляделся. Никого. Только мы с ним в вагоне трясёмся. Он достал руку из-под стола и вцепился в мою ладонь. Холодом меня ошпарил в ту же секунду и дрожью своей поделился.

      — Ты вот меня мелким и глупым называешь, — сказал он негромко и улыбнулся. — А сам-то, а?

      — Мгм… — ответил я и взгляд на него даже стыдился поднять.

      Тёмка отпустил мою руку и к окну приложился. Смотрел на огоньки в тёмной ночной дали.

      — Вон там, видишь? — спросил он меня и пальцем ткнул в холодное стекло.

      — Да. Город светится. Вижу.

      — Мгм. Ростов. Пока нам говорит. Огнями нам своими машет.

      Сколько душевной крови этой ночью пролил ростовский вокзал. Бесконечным рельсовым шёлком будто сердце рассёк. Летним горячим воздухом вместе с жаром и духотой принёс мысли и озарения всякие разные в наши глупые головы. На долгие годы запомнится мне своей безмолвной мудростью. И голос тётки в громкоговорителе, и её объявления сладкой песней всю жизнь будут звучать в недрах памяти.

      Ростов-Главный.

      Долго ещё в сердце будет перестукиваться звоном колёс. Последним рубежом перед солнечным югом застынет в памяти на всю жизнь. Уже застыл, и никогда не растворится, и никуда не исчезнет. Душной безветренной истиной закаменеет в юных глазах и в каждом далёком свисте поезда в родном Моторострое всякий раз оживёт.