Я призадумался и мордой прижался к холодному окну, взглядом завис в бесконечном море орешника. Сам того не желая, столбы начал считать, как дурак.

      — Вить? — повторил Тёмка. — Еда есть у тебя? Алё?

      — Да, да, есть, — я успокоил его, а сам вспомнил про пирожок, томящийся в спортивной сумке, и сглотнул слюну. — Не оголодаю, не боись.

      Весь год за меня переживал ушастый, и до сих пор переживает, даже когда уже всё позади, когда уже на пути домой в поезде душном болтаюсь. Пропасть мне не давал всю мою службу. Пацанам в части кому по две тысячи в месяц на карточку кидали, кому три иногда, а Тёмка ничего не жалел, по пять и по десять штук заряжал. Говорил, лишь бы я голодным там не был, лишь бы меня не обижали, лишь бы за сигареты драться ни с кем не приходилось. Смешной такой и глупый. Милый и добрый.

      Родной.

      Я столько сигарет на эти деньги покупал, что меня весь полк чуть ли не блатным начал считать. Тёмка ведь ещё кого-то нашёл в Саратове, кто с передачками ко мне бегал, чего хочешь мне мог достать, даже колоду карт и дешёвые одноразовые телефоны.

      — Витёк, слышь, — Захаров ко мне обратился как-то раз, робко так сел на краешек моей койки, громко зашмыгал и замялся, как баба. — А чё там, колбасу копчёную можешь притараканить, нет?

      — Могу, — довольно ответил я, достал из тумбочки ручку с блокнотом и слушал дальше. — Чё ещё надо говори?

      — Шоколадки, может, какие? — сказал он и неловко опустил взгляд, так виновато и постыдно, как будто малой у мамаши игрушку клянчил. — Тока баксовые какие-нибудь, с орехами там, с этой… Чтоб тянулось, короче.

      — С нугой.

      — Мгм. С ней, да.

      Никогда в жизни дешёвые вафли не любил, особенно в кадетской школе, когда их на полдник с какао давали. Всегда Стасяну их скармливал. А в армии, как одичавший, на эти вафли накидывался, только так жрал, ещё и с других столов хватал, когда кто-то оставлял после завтрака.

      Печенья самые дешёвые, квадратные, с уродливой мультяшной коровой. В руках рассыпаются только так. И даже их лопал беспощадно, будто не печенья ел весовые, а дорогущий мёд с экскурсии в Краснодарском крае. Тёмке как-то случайно проболтался, что на сладости в армии резко пробило, так он только их мне и стал посылать. У всей части чуть жопа не слиплась.

      — Катаев, писарем будешь у меня? — Терёхин, наш замполит, однажды спросил меня.

      — Так точно, — уверенно ответил я.

      Всё лучше, чем бездумно по углам отбиваться целыми днями. Устроил меня к себе, всякую документацию на меня повесил, журналы отчётные, стенгазеты и прочую мишуру.

      Терёхин как-то обратился ко мне в ноябре:

      — Катаев, ко дню артиллериста стенгазета нужно. Нарисуешь?

      — Так точно.

      — Соси сочно! — дразнился полковник Золотов за спиной у Терёхина.

      Как зверёныш на всех постоянно смотрел, взглядом всех пожирал. Мелкий такой шкет, метр шестьдесят, не больше, ниже Тёмки, крепкий такой, коренастый, а орал так, что на гранате подорваться хотелось.

      — Кончелыги! — Золотов неистово вопил на наших пацанов на плацу. — Я вам хуи нарисую в военниках!

      А замполит хороший был. Добрый был Терёхин, свой мужик, родной такой и самый обыкновенный. Рядом с нашей частью в военном городке жил вместе с женой. Меня как-то раз на выписку своего первого сына в роддом позвал, пофотографировать попросил. Ты же, говорит, разбираешься, ты же писарь. В программах, говорит, разбираешься, в компьютере шаришь, значит, и с фотоаппаратом разберёшься.

      — Разберёшься ведь? — спрашивал меня Терёхин. — С фотоаппаратом-то?

      — Так точно, разберусь, — отвечал я, изо всех сил стараясь не пожимать неуверенно плечами.

      — Конечно уж разберёшься, вон какие стенгазеты красивые делаешь.

      Он ведь даже не знал, что я Тёмку запрягал эти стенгазеты за меня рисовать. А он уже на студии с Андрюхой, с графическим дизайнером, договаривался. Такую газету шикарную сделали на день артиллериста, Терёхину и офицерам аж чеку сорвало. Всем сразу. Грамотно всё так было нарисовано, детально, профессионально, будто не стенгазета, а дорогущий промо-материал из глянцевого журнала.

      — Это ты на нашем втором пеньке такое вот намалевал? — удивлялся Терёхин, разглядывая стенгазету. — Мне в том году писарь сказал, что у него страница в интернете полчаса грузится на этом компьютере. А ты тут дизайном, значит, занимаешься, да?

      — Так точно, — отвечал я уже не так уверенно. — Занимаюсь дизайном.

      После выписки сына Терёхин меня оставлял у себя в квартире, в свободную комнату селил на пару деньков. Жена его, Алёна Григорьевна, молоденькая такая, как Танька моя, кормила меня, вино даже выпить давала за здоровье первого сынишки. Витькой меня с мужем называли, не «рядовой Катаев», а просто Витькой, всю жизнь меня будто знали.

      Уж больно ему нравилось, как я там ответственно у него работал, а не гасился, как некоторые. Говорил, мол, в кадетской школе, наверно, так воспитывают, поэтому и исполнительность у меня такая. Терёхин подсуетился, и за хорошую работу в декабре мне дали ефрейтора, а через два месяца уже младшего сержанта. Поначалу приятно было, на плечах будто золотом две полоски горели. А потом привык.

      Всю жизнь, наверно, добрым словом буду его вспоминать. В Саратов если приеду, обязательно с ним повидаться хочу, гостинцев каких-нибудь привезу, и сынишке его тоже. Подрастёт уже, наверно, игрушек можно будет ему подогнать.

      — Приезжай поскорее, ладно, Вить? — сказал Тёмка и опять громко выдохнул в трубку.