— Молодые люди, не шумим, там через два купе ребёнок спит, если вы не знали, — строго сказала проводница.

      — Извините, — один мужик тихо ответил ей, и всё вдруг затихло.

      Я спустился с полки, шнурки на берцах потуже затянул, пошарил в кармане и достал золотистую пачку сигарет. Прямо перед вокзалом их купил в нормальном магазине, а не в чепке в соседней части, и «за ноги» конские проценты даже отдавать никому не пришлось. К такой ерунде за год быстро привыкается, отвыкать ещё долго придётся. Пачка моя и сигарета вся целиком, не придётся делиться, не придётся стрелять и затягиваться одной на четверых по кругу тоже не придётся. Не «Максим красный» с шакальным вкусом, а то, чем ещё с двенадцати лет начал травиться за воротами кадетской школы, пока офицер-воспитатель не видел.

      — Мам, а мы вот когда приедем? — мальчишка в крайнем купе звонко спросил писклявым голосом.

      — Два раза поспим и утром уже приедем, — мама ответила ему.

      Пацан призадумался, подёргал себя за краешек красной футболки с мячом и опять спросил:

      — А вот если я сейчас спать лягу, а потом проснусь, ещё один раз останется поспать, да ведь?

      Глупый такой, прямо как Ромка. Тоже такую ерунду любил спрашивать, даже разговаривал так же, через каждое слово любил «вот» повторять.

      Сквозняк хлопнул тяжеленной дверью за спиной, и я очутился в тамбуре. Прохладно так, холодно даже. В щелях под ногами шпалы мельтешили. Тухлым мусором, туалетом и куревом завоняло, я поскорей сигарету достал, чиркнул дешёвой синей зажигалкой с трещиной и сладко затянулся. Прямо на овальное окно в оранжевой двери облокотился. «Не прислоняться» на стекле написано, а я прислонился.

      Мне можно сегодня. Домой еду.

      Не успела одна дверь распахнуться, как открылась вторая напротив, проводница из одного вагона в другой пролетела, холодным ветром меня обожгла и исчезла в лабиринтах плацкартных боковушек. Торопилась куда-то, зато на меня орать из-за курева не стала.

      Невысокая полная тётка гуляла между вагонами и звонко кричала:

      — Журналы, газеты, шоколадки, напитки. Журналы, газеты, шоколадки, напитки.

      Повторяла эти четыре слова, как молитву, с каждым разом всё тише и тише, пока совсем не исчезла в тяжёлом стуке железных колёс.

      Поезд резко качнулся, и за окном вдруг потемнело. Весь вид на орешник заволокло ржавой коричневой тушей товарняка. За минуту пролетел мимо нашего поезда и растворился вдали, будто и не было его никогда. А в тамбуре уже туманно стало, тусклый свет лампочки в железном потолке красиво так пробивался сквозь дым от моей сигареты.

      Проводница опять развопилась на весь вагон:

      — Стоянка «Татищево», две минуты! Татищево! Две минуты!

      В тамбуре на секундочку появилась, дверьми хлопнула и снова исчезла.

      За окном опять орешник поплыл, весь вид изумрудной пышностью наполнился. Красиво так, светло и спокойно, от одного вида бархатных лучей на листве на душе хорошо стало. Лучше, чем за окном нашей казармы, лучше, чем пустыри вокруг нашей части.

      В кадетской школе зато красиво было, особенно по утрам. Зелено и пышно за окном, ёлки высокие, сине-зелёные, статные, прям в палисаднике у нас росли. Белыми шубами переливались по утрам, когда небо розовой морозной зарёй начинало шептаться. Когда раньше всех в класс приходил, на вахте ключи брал, садился прям у окошка и красотой за окном любовался в ожидании табуна наших пацанов с сальными волосами.

      — Одиннадцатый «А» в составе двадцати трёх человек на урок биологии прибыл! — браво чеканил наш ефрейтор и отдавал честь учителю. — Отсутствующих нет.

      Я присел на корточки, выкинул бычок в щель между вагонами и снова выпрямился, громко коленями захрустел. А в кармане вдруг телефон зазвенел, сладостно так и приятно, впервые за несколько дней. И странно так, странно, что среди пустынных полей да орешников сигнал поймался.

      На экране родное слово мелькнуло, белыми буквами на чёрном фоне запылало в самое сердце.

      «Ушастый».

      — Вить! — Тёмкин радостный голос послышался в трубке, не по имени меня будто назвал, а словно песню пропел. — Ты в поезде уже?

      Глупая морда сама раскраснелась, а рот разошёлся в сладкой улыбке.

      — В поезде, Тёмка, в поезде, — я ответил ему и пальцем провёл по пыльному стеклу.

      — Послезавтра, да?

      Опять за окном товарняк загудел, быстро-быстро пролетел мимо нашего поезда и исчез навсегда в шёлковых нитях железной дороги.

      — Да, заяц, — тихо ответил я и приятно съёжился от того, что опять мог назвать его этим словом. — Послезавтра.

      Целый год его зайцем не называл. В письмах даже к нему так не обращался, чтоб, не дай бог, любопытные офицерские крысы ничего не разнюхали. По телефону тем более его так не называл, всё Тёмка, Артём да Тёмыч, чтоб думали, что с другом или с братаном общаюсь. А «заяц» всё время на языке вертелось, постоянно будто наружу просилось бешеным криком. Чтобы знал, чтобы помнил. Чтобы не забывал, кому лопоухой мордахой будет улыбаться и глазками светить в самую душу.

      — Скорей бы уже, а, — Тёмка жалобно протянул и громко выдохнул в трубку.

      — Мы тут посреди поля едем, если вдруг сигнал пропадёт, не пугайся, ладно?

      — Ладно, — и замолчал ненадолго. — Сам, главное, не пропадай.

      — Поесть мне приготовишь чего-нибудь?

      — Приготовлю. Ты там, в поезде-то, не голодный? Покушать взял чего?