Я сделал глоток горячего бульона, маленькие соевые комочки разжевал и тихо спросил:

      — Вот вы хоть вкуриваете иногда, что вот такое не у каждого есть, а?

      И рукой показал в сторону города, чтобы поняли, что про вид говорю.

      — Ха. Чё это тебя куда понесло? — Олег посмеялся надо мной. — Какое такое не у каждого есть?

      — Вот это вот, — я попытался объяснить ему. — Всё, что у нас.

      Стас глянул на белую вонючую упаковку у себя в руках и осторожно спросил:

      — Дошик, что ли?

      — Да, ага. Всё, сидите, жрите, а.

      Небо одной здоровенной розовой тучей будто на город обрушилось, бордово-рыжим сиянием давило на глаза и так живо пульсировало в далёких огнях тепличного комбината и химсорбетного завода. Две трубы дымили белым пушистым паром где-то вдалеке на самой линии горизонта, где красное небо целовалось с землёй, полями и лесопосадками.

      Мы сложили три пустые коробки друг в дружку, в сторонку их отодвинули и сигареты достали. Чуть ли не одновременно зажигалками щёлкнули и запыхтели, светло-синим дымом немножко отравили небо над родной школой.

      — Санька помните из второго взвода? — Олег вдруг нас спросил и завис взглядом на фоне тяжёлых красных облаков. — В том году выпустился. Всё, женился уже.

      — Да и бог с ним, — сказал я и плечами пожал.

      — Нет, а чё так рано, да? Куда торопиться, вот ты мне скажи? Витёк, я если это, если женюсь рано, в восемнадцать, не дай бог, или в двадцать лет, ты пообещай, что побьёшь меня, ладно?

      Я посмеялся, сигарету губами зажал, пошарил в карманах и достал холодный зелёный комок.

      — Вон, — сказал я. — Пасту сожрёшь.

      — Забились, — он мне ответил и в тот же миг будто забыл о нашем уговоре.

      Ветрище сильный подул, коробки наши из-под лапши в разные стороны разлетелись. Куда угодно пусть летят, лишь бы не под окна вахтёру.

      Холодно ещё, но не сильно морозно, Кама ещё не застыла, посреди нашего города мутной мерцающей тушей лежала и переливалась разными огоньками. Элеваторную гору в ней было видно, как в грязном зеркале, серые девятиэтажки, хрущёвки обшарпанные, Ленинскую дамбу через всю речку с её рыжими пульсирующими огнями.

      Когда лёд встанет, ещё красивее будет, тогда всё одной белёсой бесконечностью сделается и глаз уже понимать перестанет, где там белое зимнее небо, а где ледяная пустыня заканчивается. Само понятие горизонта погибнет до весны, пока всё опять не оттает.

      — Витёк, — Олег сказал грузно. — Там Зимин на той неделе за твою душу интересовался.

      Я весь нахмурился и с опаской спросил его:

      — Чё там такое?

      — Опасный момент был. Сам уж знаешь. И я сказал, короче, что ты, типа, теперь с моей Анькой. А чё, всё равно проверять никто не будет. Мы с ней перед ним особо не появляемся.

      В голове вдруг сверкнуло понимание, что, когда разговор, не дай бог, заходил в запретные дебри моих секретов, такие идиотские манёвры оставались единственным выходом.

      — От души, — выдал я, и мы с ним руки пожали, звонко так хлопнули лапами, и будто весь район нас услышал. — Спасибо. А он откуда вообще что-то знает, подозревает?

      — Да поди проссы его. Не знаю я. Он же нюхастый, всё лучше всех видит, что уж ты прям.

      И опять все втроём замолчали, только шёпот нашего дыма и слышно в компании холодного ветра.

      Недолго молчали, пока Стас тишину не разбил одним-единственным вопросом:

      — Ты всё так же, Витёк? Один?

      — Один. Да, — я ответил тихо и старые мозоли от турника поковырял.

      Олег громко выпустил дым, сигарету швырнул в рыхлый сугроб и руками развёл:

      — Я вот даже не знаю, как тебе помочь. И чем. Где хоть искать?

      — Всё, хорош, а, — сказал я и опять красотой нашего города отвлёкся.

      Это был последний раз, когда мы так с пацанами на крыше сидели. Потом я уже домой начал ездить после занятий, в интернате больше не оставался, Олег со Стасом тоже. Скучно им было вдвоём без меня, тоже по домам разбежались. Сколько раз с этими клоунами забивались вот так же с лапшой на крышу куда-нибудь слазить, на вид красивый посмотреть и о жизни перетереть, только дальше разговоров дело никуда и не пошло. И лапша наша, и солёный кипяток с соевым привкусом, и разговоры обо всём на свете, и посиделки ночные быстро стали воспоминаниями.

      Растворились где-то в тупых головах точно так же, как тёплый сигаретный дым в морозной тиши растворяется.

***

      Поезд судорожно затрясся и оглушительно заскрипел, противным писком колёс в самое сердце прокрался. Из форточки подул сладкий ветер, прохладным языком стал мою потную шею облизывать.

      — В туалет пока не ходим, не ходим, санитарная зона, — повторяла проводница, шустро пролетая на высоких каблуках через весь вагон.

      Я приспустил фуражку и глянул в окошко в купе напротив. Перрон куда-то быстро поплыл, в глазах зарябило от разноцветных чемоданов и спешащих людей. Духота потихоньку улетучивалась из вагона и уступала место лёгкой прохладе и летнему ветерку. Мужики в конце коридора громко звенели металлическими дверьми, то в тамбур выходили, то забегали обратно, ржали как кони и на проводницу даже не обращали внимания.