Перед тем, как замученной тушей в зелёной майке и камуфляжных трусах плюхнуться на скрипучую казённую кровать, всегда в тумбочку залезал и всё проверял. Мало ли, чего с утра на месте не будет, вдруг что-то скрысили. Мыльница, щётка, полотенце, бритва, а в нижней полке полупустой выдохшийся дезодорант. На месте всё, как и всегда.

      На табуретке в ногах складывал штаны аккуратно, потом китель, широкий ремень сматывал в змеиный клубок и на него фуражку здоровенную клал. Поля такие широкие были, башка на фотографиях в них всегда уродливой казалась. А, может, и впрямь такой всегда и была.

      А под стулом туфли стояли. Они-то и воняли у каждого на весь кубрик, на всю казарму, на всю спальню. На всю школу воняли, сколько носки ни стирай. Сжечь иногда эту обувь хотелось.

      Так и засыпал последние семь лет на скрипучей кровати под синим мягким покрывалом с серийным номером, в запахе пота и старых носков, в лёгком хлорковом бризе со стороны туалета и в аромате недавно съеденного доширака на самом кончике носа. Под храп табуна из двадцати пацанов засыпал и под голодный вой метели за окном. Звуки эти уже колыбельной стали, без которой, когда опять домой после занятий ночевать буду ездить, уже сна никакого не будет.

      Без света чьего-то телефона под одеялом уснуть уже не смогу, без тупорылых смешков отщепенцев в самому углу, что без умолку сплетничали про всех подряд, без высоченного потолка с жёлтыми разводами, без розового света фонарного столба за окном с решётками, без узора этих решёток на стенах кубрика в родном полумраке, и без сопения на соседней койке тоже не смогу уснуть.

      — Витёк? — прошептал Олег так громко, что лучше бы просто сказал своим обычным голосом.

      — Чего? — отозвался я.

      — Спишь?

      — Нет. А ты?

      — Сплю, бля! — ругнулся он и тихо засмеялся. — Не сплю уж.

      — Жрать охота, — сказал я и руки на живот положил.

      — Мгм. Есть чё?

      Акулин у самого окошка зашуршал простынями и проворчал на всю казарму:

      — Ой, только здесь не воняйте, прошу вас, а.

      И голову под подушку зарыл. Не любил, когда пацаны тут по ночам жрут и запахами весь сон убивают.

      Олег хитро прошептал мне:

      — Витёк, а я ведь тебе НВП дал скатать. Дал ведь?

      — Дал, — ответил я и тяжело вздохнул, встал с койки и полез в тумбочку за обещанным ему призом.

      Стас тоже кроватью заскрипел, вскочил и голос подал:

      — А мне тоже, да ведь, Витёк?

      По уже обкатанной схеме с ними всё отработали: форму надели, в общей комнате чайник вскипятили, лапшу залили и потащились со жратвой в другое крыло на крышу. Где кубриков не было, где никто нас не услышит и не увидит, над самой школьной теплицей, где ни души не было, ни днём, ни ночью.

      В одном кителе и рубашке только холодно, а за уличными шмотками не сбегаешь, они же на первом этаже в раздевалке, мимо вахтёра надо будет незаметной крысой ловко прошмыгнуть. Не получится, слишком сложные манёвры ради романтичного ужина с пацанами на крыше. Так посидим, не околеем. А околеем, так вернёмся.

      — Башкой не ударься, гоблин, — Олег прошептал Стасу, придерживая ржавую скрипучую дверь.

      Изо сил всех рукой её держал, натягивая до предела тугую толстенную проволоку у самой петли. Мы со Стасяном на крышу через эту дверь вылезли, Олег весь напрягся, запыхтел и аккуратно дверь закрыл, чтоб, не дай боже, не хлопнула на всю школу.

      — Фу, — он тяжело вздохнул и раскрасневшиеся толстые пальцы размял после холодной ржавой железки. — Я всё, больше не буду. В следующий раз сами.

      Верхнекамскую Кадетскую Школу на самом высоком холме построили, прям посреди Моторостроя. А вид-то какой.

      Я взял у Стаса одну пачку с горячей лапшой и медленно зашагал по холодному рыхлому снегу. Изумрудные переливы под ногами слепили в мягком свете уличных фонарей. Шажок сделаешь, наступишь на маленький сугробик и ждёшь, чтобы, не дай бог, каких сюрпризов под ним не оказалось — гвоздей или арматурин.

      У самого края мы обычно сидели, рядом с непонятной бетонной развалюхой. Снег стряхивали, прям на неё садились задницами в чёрных брюках, на город смотрели и ногами болтали. Морозный ноябрьский воздух вокруг травили ядрёной соевой вонью от белых горячих упаковок с лапшой.

      — Открывайте уже, жрите, — сказал я и вспотевшую крышку у своего доширака приподнял кончиками пальцев.

      — На всю жизнь такое запоминается, да? — посмеялся Олег и свою упаковку с лапшой открыл, понюхал громко и зарычал, как ненормальный.

      И ведь не глупость сказал, как обычно, а правду самую настоящую. Ощущения яркие такие и необычные, когда изнутри солёным кипящим бульоном кровь разжигаешь, а снаружи ледяной ветер щёки красные лижет. Когда уши разгораются алым пожаром от вкусной горячей еды, а всё равно коченеют на лютом морозе.

      — Спасибо, Витёк, — Стас пробубнил с набитым ртом еле разборчиво, лапшу намотал на пластиковую вилку и громко всосал её, горячими солёными каплями забрызгал в разные стороны.

      — На здоровье, — тихо ответил я и взглядом застыл в розоватом шёпоте ночного верхнекамского неба.

      Огни жёлтыми и красными змеями извивались вдоль лабиринтов родных улиц. С холма эти сумеречные переливы света ещё красивее делаются, смотришь на них и как будто не смотришь даже, а глаза травишь сладостной красотой, мягким бархатом изнутри согреваешься от тёплого вида городского света и пульсирующего сияния машин на заснеженных улицах. Безмозглыми светлячками носятся туда-сюда, фарами своими мерцают на прощание и исчезают навсегда в холодной ночи, лишь иногда напоследок громко бибикая.