Тёмкины мокрые глазёнки зажигались унылым пением ёлочных гирлянд. Опять в них засияли талые снежинки из самых глубин его души.
Я тихо спросил его:
— Ты что-то часто плачешь у меня. Всё ведь хорошо, чего ты? Новый год. М? Слезомойка.
Он поспешил протереть глаза мятым рукавом своей рубашки, отвернулся от меня и забубнил себе под нос:
— Да. Чё-то я совсем… Извини. Сегодня уж точно плакать не надо. И вообще, ты это, Вить, по морде бей мне, когда меня так опять пробивать начнёт.
— Ну чего ещё скажешь, по морде бей, ага.
— Нет, серьёзно. Правда, бей. Не терпи это всё, ладно? А то опять в армию от меня убежишь.
Я схватил его крепко за руку и тихо сказал:
— Не убегу больше. Обещал ведь тебе.
Он опустил голову и еле слышно добавил:
— В прошлый раз тоже обещал.
— Дурак был. А сейчас уже всё…
Он заулыбался мне и хитро спросил:
— Что всё? Вырос типа уже?
— Ну, можешь и так сказать. Да, вырос.
Тёмка подсел ко мне поближе. Пружина старого дивана негромко скрипнула в недрах пыльной обивки.
— Как ты мне всегда говоришь, Вить? Маленький ещё, да? И глупый-глупый, хоть и взрослый?
— Да, — я кивнул и глупо засмеялся.
— Как ты прямо. Ты у меня сам такой же.
— Мгм. Плохо, что ли?
Смотрю, глаза закрыл и лезет ко мне всё ближе и ближе, морду свою вытянул. Целоваться собрался. А я взял и прижал его к себе поближе рукой, чтобы не зазнавался, и вместо губ в макушку его поцеловал. А он сидел и терпеливо жался к моей груди, совсем расслабился и не сопротивлялся даже.
Я спросил его:
— Ты тогда убирался, гитару на балкон утащил?
— Да. Там где-то валяется.
Я на мгновение оказался в лютом, уже не декабрьском, а январском морозе. Гитару достал из-под полки со старыми закатанными огурцами, что остались от хозяйки квартиры. Вернулся в комнату, и всё тело вмиг обсыпало гусиной кожей из-за резких скачков температуры.
Как же у нас дома хорошо, тепло и уютно, и гирлянды китайские так горячо нам с ним светят, будто пламя настоящего камина. Я пододвинул табуретку и расселся перед Тёмкой с гитарой в руках. Пока крутил колки и настраивал звенящую старушку, в очередной раз заметил, как он, увидев меня с инструментом, весь будто засиял каким-то светлым невинным счастьем. Щёку подпёр ладошкой и вцепился в меня своими блестящими карими глазками.
— Песню твою про зайца помню, — он сказал мечтательно и засмеялся. — Хорошая такая. Красивая. Но дурацкая немножко.
— Как ты, — я бросил ему, не отрываясь от гитары. — Красивый и дурацкий у меня.
А он обиженно засмущался:
— Чего?
— Да шучу я. Обожди, не мешай.
Гитара эта такая непослушная оказалась, не припомню ещё, чтобы приходилось играть на такой, как ни херакну по струнам, всё не музыка идёт, а визг умирающей кошки под окном, давненько никто эту лакированную тушу в руках не держал.
— А ты песни свои записываешь куда-нибудь? — он спросил меня. — Или в памяти всё?
— Ну нет уж, записываю, конечно. И у меня их немного совсем. Та про зайца, и ещё парочка.
— А споёшь мне?
Я промычал ноту, почувствовал, что струна пропела совсем невпопад, и сказал ему:
— Потом как-нибудь. Да что ж такое, а.
— А сейчас-то что петь собрался?
Я наконец-то услышал долгожданное мелодичное звучание, одобрительно кивнул и ответил ему:
— Да тех ребят, которые в Америку уехали. Из Верхнекамска.
И я вдруг завис после этих слов. На секунду подумал, что и Тёмка тоже скоро, не дай бог, станет одним из тех ребят, что из Верхнекамска уехали в Америку.
— Да. Их песню, короче, — продолжил я, когда вернулся в реальность. — Послушай.
Салаты доедены, бутылки все высохли,
Гирлянды на ёлке опять тихо вспыхнули,
Январь своим холодом город укутывал,
Ты меня касаешься, а я уже не чувствую.
Мне так хочется выпить. Выпить за тебя.
Ты скрипнешь тихо дверью и исчезнешь навсегда.
Во мраке подъезда, в этот Новый год,
Бесследно растворишься, а мне завтра на завод.
Холодный балкон, солнце светит бессмысленно,
И сердце изъедено грязными крысами,
Пытаюсь орать, чтоб тобой быть услышанным,
И сердце искрится фейерверком мучительным.
Мне так хочется выпить. Выпить за тебя.
Ты скрипнешь тихо дверью и исчезнешь навсегда.
