— Я как старик щас всё это говорю, я знаю, — он сказал мне тихо. — Но нет же больше всего этого, понимаешь? Нету. И вроде ничего такого не делали, с Женькой в компьютер играли, Фар Край первый проходили, «Дьявольский остров» назывался, или как там его. Бесились с ним, домики из вальков строили, с Диной смеялись над всякой ерундой, в службу поддержки М.Видео звонили и разыгрывали их, типа, продайте нам билет до Магадана.

      И он вдруг так засмеялся, как маленький глупенький дурачок, хоть на секунду меня вырвал из этой тоски, в которую сам же опять меня и вернул своим рассказом:

      — Новый год этот прикольный был. Так отметили классно. И ничего особенного ведь даже и не было, да?

      Он посмотрел на меня взглядом, полным надежд, будто показывал мне, как сильно ждал моего ответа.

      — Было же, — я пожал плечами. — Если ты так вспоминаешь. Значит, было что-то особенное всё-таки.

      — Да… Да, точно. Было.

      Он тихонечко шмыгнул, и глазки его вдруг загорелись бордовым огнём и засверкали талыми снежинками в тусклом свете ёлочных гирлянд.

      — Как будто… Думаю иногда просто, что… Лучше уже и не будет, да? Вот, кто знает, может, это всё сегодня в последний раз было? Этого только и боюсь.

      И, будто застеснявшись своих чувств, он так забегал взглядом по столу, схватил ложку, зачерпнул крабового салата, сложил себе в рот, по-хомячьи его пережевал, одобрительно так кивнул и добавил:

      — Салат какой вкусный. Как у тёти Аллы был.

      А потом посмотрел на меня и с улыбкой прошептал:

      — Спасибо. Молодец ты у меня.

      Одной рукой он всё продолжал уплетать салат, а вторую я схватил своей ладонью, подвинулся к нему, прижал его руку к груди, чмокнул совсем-совсем легонько краешки пальцев и прислушался к его телу, к его каждому вздоху. Тёмка так опасливо замер и непонимающе на меня покосился. Всё думал, наверно, что же я дальше буду делать. А я лишь крепче сжал его холодную ручку и заулыбался, чтобы он понял только, что всё хорошо и нечего переживать.

      — Что? — он спросил меня.

      — Ничего.

      — Ну чего ты? — он всё не унимался. — Схватил меня так.

      — Не знаю.

      И я на миг задумался и вдруг добавил:

      — Ладно. Сказать?

      — Скажи.

      — Ты как будто и не дрожишь больше. Чуть-чуть только совсем. Я уже давно заметил. Ещё осенью.

      И хоть я и не сказал ничего неприятного, всё равно виновато опустил голову и прошептал:

      — Извини… Я рад, правда. Просто… Почему? Понять всё не могу. Надеюсь, ничего не пьёшь?

      — Ничего я не пью, обещал же тебе, — Тёмка ответил шёпотом. — Вырос уже, наверно, поэтому.

      — Не-а. Не поэтому. И совсем ты не вырос, глупости не говори. Такой же зайчишка мой маленький ушастый.

      Он хитро так заулыбался и спросил меня:

      — А почему тогда не дрожу? Какие мысли?

      — Нет никаких мыслей у меня, Тём. Радуюсь за тебя просто и всё. Какие тебе мысли нужны? Сюда иди, ну-ка. Сидишь там, хомячишь в однёху.

      И я прижался к нему всем телом, всем своим теплом и почувствовал гладкий пух его фланелевой рубашки. Он вцепился своими тонкими холодными пальцами мне в самую спину и совсем будто не хотел выпускать, и краешком губы, испачканной в салате, измазал мою чёрную кофту.

      — А у тебя какой Новый год был самый хороший, Вить? — он вдруг спросил меня шёпотом, всё продолжая меня крепко обнимать.

      — Кроме этого?

      — Да. Кроме этого. Какой?

      Я выпустил Тёмку из своих крепких объятий. Он сидел напротив и смотрел на меня своими переливающимися разными цветами гирлянд глазками.

      — Любишь ты меня ковырять, да, ушастый?

      — Мгм.

      — С двенадцатого на тринадцатый. Шестнадцать лет мне вроде было. Мы тоже тогда все вместе в доме у нас отмечали. Мама, отец, Анька с Андреем, Ромка, родня всякая к нам приходила. Я тогда с Андреем впервые коньяка выпил. Прям, знаешь, нахерачился так, я не знаю, вдруг с чего. Он мне показал тогда прикол, картинку одну, там поросёнка типа засовывали в духовку с яблоком во рту, и что-то было написано про Винни Пуха и Пятачка, блин, я уже не помню, вот правда. Я так ржал, чуть не умер, так меня порвало всего, Тём. За Ромкой носился, орал, что сожру его, с лестницы прыгал, с пятой ступеньки. Потом спать пошёл, мама сказала, что я уже с ума сходить начал.

      И я вдруг почувствовал, как заразился этой его тоской.

      Тяжело и громко вздохнул, и голос вдруг сам по себе задрожал:

      — И все вместе были. Все вместе, Тём. В последний раз.

      Ночная новогодняя тишина накрыла всю нашу скромную квартирку, каждый её уголок, каждую пластиковую веточку на нашей маленькой ёлке, каждую миску с остатками салатов, каждый заляпанный колой стакан и фужер из-под шампанского. Весь наш праздничный, но уже такой грустный накрытый стол смолк, и будто и не осталось в нём никакой жизни, никакого торжества. Умерло то волшебное настроение, что незримо витало прямо здесь в воздухе ещё несколько часов назад, наполняя эти мгновения ожидания каким-то сладостным чудом с мандариновым запахом.