— С Новым годом, заяц, — тихо сказал я ему и обнял крепко-крепко, всей своей тушей в плотной куртке намертво к нему прилип.

      — Спасибо, Вить, — прошептал мне Тёмка, и пар от его шёпота в небо тихо улетучился. — Тебя тоже. Ладно?

      Я тихо посмеялся ему прямо в шею и ответил:

      — Ладно. Довольный, что ли? М?

      — Да.

      И руками меня посильнее сдавил, всю спину мне сжал и курткой громко зашебуршал.

      — Не смотрит никто? — Тёмка спросил меня с опаской.

      — Пусть смотрят. Друга обнимаю. Понял? Брательника давно не видел.

      Двор наш красками разными весь разлился, сугробы кругом зашелестели пёстрой глазурью. Красиво так, тепло и сладко-сладко, и пускай на морозе. Пускай скрипит холодным песком под ногами и ледяными алмазами светит с древесных ветвей. Не солнцем, не печкой греет, а кровью горячей, родной. Закипает на морозе и мою кровь тоже шумно разжигает. Огнём золотым закипает в жилах и пылает в ушах оглушительным звоном. Шумом бордовым в висках колотится и салютом ярким вопит радостно в такт его сердцу.

      — Домой пойдём? — Тёмка спросил меня аккуратно.

      Я от него отлип и в глазёнки его дрожащие посмотрел.

      — Пойдём. Не расстроился, что куранты пропустил?

      — Нет. Не расстроился. Салаты поесть хочу.

***

      Тёмка сидел передо мной на старом пыльном диване и болтал неспокойными ногами под советским столом-книжкой, накрытым дешёвой китайской скатертью. Наш крохотный тёплый мирок в бесконечных верхнекамских льдах озарялся этой ночью унылым завыванием разноцветных гирлянд. Комната то красным, то зелёным светом вспыхивала, краски на мгновение угасали, позволяя слабому сиянию торшера в уголке захватить всё пространство, но лишь ненадолго, до тех пор, пока гирлянды не зажигались вновь.

      На столе то тут, то там валялись подсохшие остатки салатов с воткнутыми ложками. Рядом стояла бутылка недопитой и уже выветрившейся колы, а под прозрачной пластиковой крышкой томился недоеденный расковырянный торт, уже пахнущий на всю комнату забродившим прошлогодним бисквитом.

      А Тёмка всё сидел и скучал, тыкал вилкой в масляный кусочек салями у себя на тарелке и опустошёнными глазами смотрел куда-то в сторону нашей крохотной ёлки на комоде у телевизора. Тишина такая, что аж сердце в висках слышно, будто оркестр грохочет. Я встал и подошёл к окошку, в сторонку отодвинул белую кружевную занавеску и глянул на спящий тихий дворик, на застывшую этой первой январской ночью белоснежную дорогу, будто уже совсем заскучавшую без автомобилистов.

      Ни машин, ни пешеходов, ни даже дворовых шелудивых собак, одно спокойствие и какое-то грустное умиротворение. А вдалеке, где-то за длинными стенами бежевых девятиэтажек уголок ночного неба вспыхивал оранжевым светом в вечном пламени огней нашего тепличного комбината, на фоне которого две огромные трубы Химсорбента выдували свой ядовитый пар в наше холодное спящее небо.

      — Куда ты всё от меня уходишь? — Тёмка спросил меня тихонечко.

      — Никуда не ухожу, — ответил я. — В окошко просто выглянул.

      А сам подошёл к нему и сел рядышком за стол, сложил руки на колени и совсем даже не знал, что же сказать, как на него посмотреть, даже забыл, как дышать. Будто всё тело скрутило какой-то неведомой тоской. Понять бы ещё только отчего.

      Я краешком глаза заметил добрую улыбку на его гладком лице в свете наших гирлянд, и он так тихо спросил меня:

      — Вить? Знаешь, какой у меня самый счастливый Новый год был? Кроме этого, который сейчас с тобой…

      Я молча помотал головой, знал ведь, что сейчас будет очередную свою историю рассказывать.

      — С две тысячи шестого на две тысячи седьмой, — прошептал Тёмка и тихонечко закивал.

      — Почему? Что там такого было?

      Ушастый тяжело вздохнул и сказал:

      — Да ну просто. Как тебе сказать… Отец с бабулей Лидой пришёл тогда тридцать первого декабря. Он всё меня хотел поздравить. Подарок мне дал – пластикового поросёнка такого классного с конфетами. А я взял и выронил его, всё рассыпал. Ну, из-за рук своих. Он как раз через несколько месяцев умер, мама с бабушкой всё говорят, типа, как чувствовал, пришёл в последний раз, и я ещё удержать подарок не смог, типа, как плохой знак, что ли.

      Я тихонько усмехнулся:

      — Да ну перестань ещё ерунду всякую говорить. Суеверия эти ваши.

      — Я тогда ещё даже не знал, что он мой отец, представляешь? — он посмотрел на меня и так заулыбался, будто говорил мне, какой дурак я был, Витька, прикинь?

      Он опять страдальчески вздохнул и продолжил:

      — Сели с ним на кухне. Разговаривали про динозавров. Я тогда, помню, не понимал, что вообще происходит, с каким-то маминым другом сидим, болтаем. Про динозавров меня спрашивает. Зачем? Хрен его знает.

      Тёмка пожал плечами и наконец-то доел кусочек колбасы, над которым издевался уже минут двадцать.

      — А потом мы к бабушке с мамой пошли. Там вместе Новый год все отмечали, я, мама, дед, бабушка, Дина к нам пришла с мамой, тётя Алла с Женькой пришли. Как сегодня прям, только народу меньше было. И… Так хорошо было, господи, Вить.

      Он вдруг замер в этом моменте ночной январской тишины, и я на секунду даже услышал, как холодный ветерок и занимавшаяся метель постучались к нам в окошко в компании далёкого собачьего лая в частном секторе. А Тёмка даже на меня не смотрел, всё сверлил взглядом несчастный кусочек стены с бежевыми обоями между мерцающей ёлкой и спящим чёрным полотном нашего телевизора.