Олег на меня глянул с улыбкой и над ним посмеялся:

      — Тоже из песни какой-то, что ли?

      — Не, это уже я, — ответил Стас, всё так же глядя под ноги. — Просто так, сам.

      — Просто даже мухи не ебутся. Услышал, наверно, где-то.

      — Нет. Сам же, говорю.

      На подходе к лагерю лес начал потихоньку лысеть, вокруг из земли выглядывали ржавые палки старых советских качелей, обгрызенная скамейка без двух досок, а где-то вдалеке показалась уродливая фигура медведя ростом с человека.

      Зверёныш страшный такой, с кривыми глазами. Вроде как будто и улыбается по задумке художника, а так на тебя смотрит, аж в штаны наложить охота. И щёки у него красные, специально разукрашенные сто лет назад, как будто яркими цветами хотели отвлечь внимание детей от жуткой зубастой морды.

      — НВП дашь скатать? — я спросил Олега и сигареты переложил из нагрудного кармана поглубже в рюкзак, чтоб не спалили.

      — Дам, — Олег ответил и осторожно в мою сторону глянул из-под чёрной шапки, натянутой до бровей. — А доширак есть у тебя?

      — Понятно всё, — я засмеялся и в плечо ему кулаком врезал. — Олег Ветровман. Ветровберг. Ветровштейн.

      — Ой, дам, дам, господи, а.

      — И я доширак, значит, дам. — сказал я и довольно заулыбался.

      Стас вдруг вылез откуда-то прям между нами и спросил сиротским жалобным голоском:

      — А мне дашь, Витёк? У тебя ещё есть?

      — Как себя вести будешь, — сказал я, по шапке пушистой со звездой его треснул и дальше пошёл.

      Серая обшарпанная буханка с едва читаемой надписью «Дети» забрала наш взвод с полигона и повезла в кадетскую школу на другом конце города, в самом сердце Моторостроительного района. Ничего в этом Моторострое не было интересного, одни только панельки, хрущёвки облезлые, рынок какой-то задрипанный и школа наша. Лучше-то места для неё не нашлось, в центре, говорят, земля дорогая. Прямо у Камы, что ты.

      Я прислонился мордой к грязнющему холодному стеклу и смотрел, как за окном проплывали бесконечные белоснежные поля, как они переливались талым снегом в тёплом сиянии раннего зимнего заката. Каждая сосна, каждая ёлка в зелёной стене застыла в белых рыхлых ошмётках, как будто мужик из рекламы помылся плохим шампунем, который не от перхоти, и волоснёй своей над деревьями этими натряс.

      — У меня если синяк на спине после тебя останется, я тебя ночью загашу, — Олег зашипел на Стаса, потирая спину сквозь толстую куртку.

      — Хорош, а, — бросил я сзади и по сиденью двинул коленкой так сильно, что они оба подпрыгнули.

      — Не, а чё он? — пожаловался Олег и, как ребёнок, ткнул пальцем в зубастого.

      — А ты чё? — я наехал на него в ответ.

      — Ничё, — Олег пробубнил, на Стаса опять покосился злобным бычарой и в окно молча уставился.

      Вечером в тусклом коридоре с дырявым вздувшимся линолеумом всем взводом выстроились на построение.

      — Первый!

      — Второй!

      — Третий!

      Офицер-воспитатель Морозов к пацану одному подошёл почти что в самом конце шеренги, к Серёге Птахову, за голову его схватил, покрутил её и на причёску его посмотрел. И все тихонечко смехом запрыскали и в его сторону стали коситься.

      Морозов брови свои густые удивлённо вскинул, губы надул и съязвил, глядя на проплешину в виде сердечка на голове у Птахова:

      — А чего у нас, мода теперь такая, что ли?

      И все разразились смехом, Стас с Олегом тоже разразились, и я разразился. От любой фигни бы в тот момент засмеялись, что бы Морозов ни сказал. А Птахов сам виноват, постоянно волосню на башке клоками выдёргивал прям во время уроков и грыз, как некоторые ногти грызут или губы. Поэтому и проплешина образовалась, поэтому «плешивым азиатом» его пацаны дразнили. Из-за проплешины и узких глаз, хоть он вроде и русским был.

      — А чё он волосы грызёт, зачем? — мы с ребятами как-то подняли этот вопрос.

      А Морозов тихонько посмеялся и ответил нам:

      — Вы там в это не лезьте, там проблемы какие-то с этим местом, — сказал он и по голове себе постучал указательным пальцем. — Вкурили, нет?

      Вкурили. Зато учился лучше всех, отличником был. Одни пятёрки домой таскал и списывать всем давал.

      После ужина повариха в столовой вытащила румяных сухарей на железном подносе в окошке и громко завопила:

      — Сухари берём быстрее! Сухари! Уходим уже, до завтра закрываемся!

      Мы с Олегом и Стасом на жратву как бешеные накинулись, несколько штук себе в карманы сложили, чтоб потом захомячить, в «голодные времена».

      Стас сидел с нами за столом, сухарями хрустел и жаловался:

      — Это, конечно, скотство, что тем, кто на ночь в интернате остаётся, сухари только дают.

      — Чтоб не оголодал, — ответил Олег, громко хлюпнул какао в гранёном стакане и морду вытер камуфляжным рукавом. — Чтоб, как азиат, волосы жрать не начал.

      — Да это понятно, — Стас махнул рукой. — Можно же было что-то получше придумать. Печенья там давать. Да хоть самые дешёвые.