Я достал из пакета пушистую зелёную охапку и протянул ему:

      — Укроп бери. Это свежий, с их огорода.

      Он взял тоненький пучок и сказал мне:

      — Я немножко поем. С детства его не люблю.

      — Почему?

      — Не знаю, — он пожал плечами и хлебнул квасу из надколотой кружки. — У меня в садике как-то застрял в зубах, меня потом какой-то мальчик дразнил.

      — Как дразнил?

      — Не помню. Просто говорил, типа, фу, смотрите, у него укроп застрял. Дурак какой-то.

      И опять захрустел на всю кухню. Своим звонким хрустом тонкие стены будто сотрясал, старый трельяж с умывальником, печку белую в углу и покосившийся стол, за которым мы сидели. Лента с прилипшими мухами так низко над нами висела, я чуть волосами к ней сам не прилип. А в открытое окошко заглядывала ветка рябины, шелестела на ветру и будто игралась белой занавеской, солнечных зайчиков по полу разгоняла. Красоту в кухне наводила своим шелестом, воздух оживляла приятно.

      — А тебя как-нибудь дразнили? — спросил меня Тёмка и облизал ложку.

      Ещё салата себе наложил, корочку хлеба схватил и большущий кусок зубами оттяпал.

      — Дразнили, — тихо ответил я ему, а сам в кружку с квасом уткнулся и громко захлюпал, лишь бы от вопроса уйти.

      — Как называли?

      — Ладно, Тём, ешь сиди.

      — По-дурацки, да, как-нибудь? Что-нибудь с фамилией придумали? Типа, Катайка?

      Я засмеялся:

      — Катайка? Дурость какая. Нет, ничего мне с фамилией не придумывали.

      — А как тебя дразнили? — он всё не успокаивался.

      — Тём. Ну хватит, а.

      Он на меня хитро посмотрел, заскрипел громко стулом и сказал:

      — Ладно. Потом как-нибудь расскажешь.

      — Не расскажу, — я пробубнил негромко.

      — Расскажешь, расскажешь. Два года уже почти знакомы, кого всё стесняешься?

      И Тёмка вдруг замолчал. Салатом вдруг перестал хрустеть и замер с ложкой у самого рта. Тихонько так ей дрожал и смотрел куда-то в окно.

      — Чего ты?

      — Ничего, — он тихо ответил мне и заулыбался. — И ведь правда два года почти. Два года, Вить. В ноябре будет. Я даже и не помню уже, как без тебя жилось.

      — Я помню.

      — Как?

      Не вопрос задал, а тишину летнюю уничтожил. Прохладу дачную разорвал, шелест рябины убил за окном.

      — Как жилось, Вить? — не унимался Тёмка.

      — Плохо жилось. Пусто.

      Он заулыбался мне своими сверкающими каштанами и по голове меня потрепал, пальцами проскользнул по короткому ёжику.

      — Ты когда-нибудь волосы подлиннее носил? — Тёмка спросил меня и прищурился. — У тебя на всех фотографиях такие короткие. Почти нет.

      — Лет в одиннадцать, может. Ещё до кадетской школы. А потом всё. Потом только вот так стригся. Как-то привык уже.

      — Сейчас-то можно и чуть-чуть отрастить. Ни школы, ни армии больше нет.

      Тёмка иногда не слова говорит, а сердце пулями в решето превращает. Глупость какую-нибудь сболтнёт, а на душе заскребёт похлеще, чем от ядовитых оскорблений. Ещё и горечь останется где-то в самой глотке и на кончик языка расползётся. Не говорит, а травит иногда. Приятно так травит, правдиво и точно. И не обидишься ведь. На жизнь обижаться надо.

      — Ни школы, ни армии больше нет, — я повторил за ним и закивал тихо. — Это ты точно сказал.

      Ближе к трём, когда солнце чуть подостыло, мы с Тёмкой пошли в огород. Он наконец рубашку свою снял и на пояс её повесил. Бегал за мной по всему участку и загорал, через час уже зарумянился немножко, тёплым стал и горячим чуть-чуть.

      — По огурцам с лейкой пройдись, ладно? — крикнул я ему через весь огород и пот со лба вытер.

      Он схватил старую железную лейку и в чёрных калошах зашагал в сторону грядок с огурцами. Смешной такой, деловой весь, перчатки белые нацепил, чтоб занозу не словить. Как будто дрова колоть его заставили. Тяжелее лейки ничего ему не дам, пусть лишний раз не напрягается.

      Я подошёл к ржавому корыту и зачерпнул ледяной воды, лицо окатил и немножко поморщился от кусочков зелёной плесени. Вода мутная, грязная и противная, а нечем больше умываться. Если только до речки терпеть, так ведь она далеко, ещё дойти надо. Я зачерпнул целое ведро и весь окатился, на минуту хотя бы очутился в сладкой прохладе, ледяной ветер словил мокрой грудью и глаза закрыл в приятном кайфе.

      А Тёмка на другом конце участка стоял с лейкой возле огурцов, на меня смотрел и улыбался, всего с ног до головы разглядывал. За столько времени всё насмотреться не может, стоит там и смущает меня.

      — Лей, лей, чего ты застыл? — я крикнул ему и прищурился от яркого солнца. — Ещё немножко, и на речку пойдём.

      Он поставил лейку на землю и подошёл ко мне, осмотрелся опасливо, убедился, что никого нет, и всем своим телом прильнул. Руку на грудь тихонечко положил и глаза закрыл, расплылся в счастливой улыбке.