Я ему тогда не поверил, брови напряг и посмотрел на него с умилительной недоверчивостью.

      — Как это? — спросил я.

      — Его с Мосфильма после развала СССР привезли в Казань, на студию «Тасма». Там у них киноплёнку делали, у них там химический завод есть. А потом, когда уже по всей стране бардак начался, какой-то ушлый человечек световые приборы в институт культуры сплавил, а какие-то киностудиям раздарил. Или продал, хрен его знает.

      Я подошёл к прибору, пощупал его холодную шершавую поверхность и увидел белую надпись «Киносдвиг», неаккуратно сделанную белой краской.

      — А ты их зачем подписываешь? — я поинтересовался и буковку «к» любопытно ногтем поскрёб.

      — Да я их иногда в аренду сдаю. Площадки разные бывают, у кого-то уже полно другого света, такого же или похожего. Подписываю, чтобы с чужим не спутать.

      — Ясно. И кто у тебя обычно берёт?

      — Да кто-кто, — Вадим пожал плечами. — Когда с телестудии берут в павильон для новостей, когда вон, в ДК Ленина, к нам сюда сдаю на всякие мероприятия. Он же красиво горит, по-театральному. Прям таким чётким ровным лучом, знаешь как бьёт?

      — Покажешь? — попросил я.

      Я тогда впервые в жизни себя почувствовал на настоящей съёмочной площадке. Вадим свет в павильоне весь затушил, толстый провод киловатника воткнул в розетку, какую-то штуковину на туше прибора дёрнул с громким треском, и полумрак павильона вдруг таким сказочным сделался.

      — Мощно, — прошептал я и взглядом утонул в бархатном тёплом пятне в полстены.

      — Его ещё регулировать можно, — сказал Вадим. — Можно сильно рассеивать, а можно, чтобы прям вообще чётко-чётко в одну точку лупил.

      По плечу меня похлопал и добавил:

      — Пацаны тебя потом научат, разберёшься.

      Научили и разобрался. Полгода туда к нему бегал на студию, когда в одиннадцатом классе учился. Там и с Тёмкой познакомился, он там монтажёром иногда подрабатывал. Благодаря Вадиму с ним познакомился, благодаря его студии, благодаря магии кино. Благодаря тому самому свету, получается.

      Свет киношный два наших сердца свёл.

      Странно так и приятно.

      Я врезался в невысокий высохший куст и вдруг резко опомнился. Под ногами всё захрустело, а коленки укололись тонкими ветками.

      — Вить, ну ты чего, осторожней, — Тёмка сказал и за руку меня дёрнул. — Спишь идёшь, что ли?

      Я отряхнул джинсы от сухого репейника, один цепкий шарик со штанины сорвал, потом второй отлепил и осмотрелся.

      — Поворот мы с тобой проскочили, — я тихо произнёс и губу прикусил.

      — Так ты же ведёшь, а я за тобой иду. Я-то не помню, куда там.

      На две аллеи назад мы с ним вернулись, кроссовками зашуршали по пушистой зелёной траве, всех ящериц под ногами распугали к чёртовой матери. Вишню старую покосившуюся прошли, потом памятник белый и широкий за оранжевой оградой, несколько шагов сделали по невысоким мягким холмикам земли и сухих листьев и очутились на нужном месте.

      Я как туда пришёл, сразу весь замер. В чёрную плиту взглядом вцепился и чуть-чуть в сторонку отошёл, чтобы яркое солнце так сильно от неё глаза не слепило. Хожу, шуршу травой под ногами, а сам взгляда не отрываю от завитушечной надписи на могиле.

      Катаева Светлана Викторовна.

      Тёмка позади меня стоял и будто бы даже и не дышал, один раз только треснул сухой травой под ногами, цокнул негромко и замолчал. Рядом со мной стоял, едва заметно мне в спину дышал и вместе со мной смотрел ей в глаза. В глаза с той самой фотографии, что у нас дома в зале стояла.

      — А ей сколько лет, получается, было? — прошептал Тёмка. — Шестьдесят два?

      — Да, — я тихо ответил и сел на узкую синюю лавочку у самой ограды. — Шестьдесят два.

      Тёмка немножко помолчал, помолчал, а потом так тихо совсем пробубнил:

      — У меня бабушке шестьдесят пять сейчас.

      — Знаю.

      Я взгляд оторвал от могилы и на Тёмку нахмуренно посмотрел.

      — А маме твоей сколько? — я спросил его.

      — Сорок два.

      Я тихо присвистнул и усмехнулся, сказал ему:

      — Девочка ещё совсем. Сорок два. У меня Таньке тридцать семь. А я поздний ребёнок, да.

      Тёмка сел со мной рядышком, и лавочка вдруг так жалобно заскрипела. Узкая и тонёхонькая, ещё сломается под нами. На одного человека ведь рассчитана, чтоб на могилке можно было и прибухнуть в одиночестве, слёзы роняя на невысокий холмик в пушистой траве.

      Я вдруг с места вскочил, к могиле подошёл и рукой провёл по большому зелёному венку с чёрной ленточкой. Красивый такой и крупный, цветы пышные и яркие.

      — От отца, что ли? — я тихо пробубнил и схватился за ленточку с золотистыми буквами. — А, нет. От тёти Кати.

      — Там подписано, да?

      Я на Тёмку умилённо посмотрел, глупо заулыбался и ответил ему:

      — Нет, Тём, сорока на дереве нашептала. Подписано уж, конечно.