Я опять на скамейку присел, по сторонам опасливо огляделся и Тёмку аккуратно рукой приобнял. Он на меня всей тушкой своей плюхнулся и голову мне на плечо положил. За руку меня крепко схватил и холодом своей ладошки кожу мою ошпарил.

      Часовня у самого входа на кладбище вдруг зазвенела колоколами. Не сильно, не громко, даже немножко приятно, даже как-то спокойнее сделалось. Тёмка уши развесил, голову приподнял и вдаль куда-то посмотрел, всё пытался из-за густых деревьев золотой блестящий купол разглядеть.

      Не разглядел, опять на меня плюхнулся, ещё сильнее ко мне прижался и тихо заговорил:

      — Я, когда был в Сан-Франциско, с Марком в православную церковь заходил. Она ещё так интересно там называется, щас, погоди, вспомню, — он ненадолго замолчал, по голове себя шлёпнул разок и добавил: — Радосте-Скорбященский Монастырь, во, точно. Такой прям большой, красивый. Внутрь заходишь, и батюшки по-русски говорят, всё прям как дома, и пахнет так же, и иконы такие же. Я прям ненадолго как будто бы дома очутился.

      Тёмка ещё крепче меня за руку схватил и тихо шмыгнул.

      — За отца там свечку поставил, — он сказал шёпотом. — Никогда в жизни за него свечки не ставил, Вить. Не знал его даже почти. А тут резко захотелось. И в слёзы бросился, как дурак. Марк меня всё ходил спрашивал, мол, что случилось, что случилось? Сам, вроде, в церковь свою ходит, а не понимает. В протестантскую, конечно, немножко в другую, но ходит же.

      Я погладил Тёмку по руке, ладонью по его гладким кудряшкам быстро скользнул и спросил:

      — А ты из-за чего плакал? Из-за того, что отца помянул, или потому что по дому соскучился, когда в церковь вошёл?

      — Не знаю, — он прошептал еле слышно. — Я же глупый у тебя, ничего не понимаю совсем.

      — Это точно, — я над ним посмеялся и тихо его чмокнул в макушку. — Это точно, заяц.

      И тут вдруг у меня на кончике ума какое-то странное озарение сверкнуло.

      Я на Тёмку задумчиво глянул, брови нахмурил и спросил его:

      — А ты ведь персонажа в своей книге Егором назвал в честь отца, получается?

      Он чуть-чуть отодвинулся, голову с плеча моего поднял и на меня непонятно уставился.

      — Не знаю, — Тёмка прошептал удивлённо. — Я даже никогда не думал об этом, Вить. Слушай, а получается, что да. Я ведь это имя просто так, от балды выбрал.

      Я посмеялся и по голове его потрепал:

      — Нет, точно не от балды. Какой ты у меня всё-таки глупый, с ума сойти можно, а. Сам своего персонажа в честь папы назвал и даже не понял.

      — Не понял. Получается, что так. Это всё как-то подсознательно вышло, наверно.

      И мне вдруг захотелось насчёт второго героя поинтересоваться:

      — А Костя тогда кто такой? Почему того персонажа, который как бы я, у тебя Костей зовут?

      Тёмка сидел на лавочке и по-детски ногами болтал. Ничего мне не ответил, плечами пожал беспомощно и уставился глупыми глазками в смятую траву.

      — Вообще без понятия, — он ответил мне. — Я это имя тоже с потолка взял. Просто сидел и думал, а как мне героя назвать, как мне его назвать. Начал имена перебирать и на Косте остановился.

      Вокруг жарища такая стояла сплошной стеной убийственной духоты, а у мамы тут хорошо и прохладно, в тени от пышной вишни совсем солнца не ощущается. Вокруг тихо и безмятежно, берёзы где-то шумят вдалеке, птицы пищат над головой, небо почти что ясное парой пушистых белых облачков перешёптывается. Кузнечики повсюду стрекочут, то на ограду один прискачет, то на скамейку сядет. А в траве ящерицы иногда шуршат, одну даже разглядеть удалось, тушей своей серой сверкнула и в норке быстро исчезла. Нас, наверно, увидела и охотиться на кузнечиков ей тут же перехотелось.

      По соседней аллее две тётки прошли в вязаных платочках и в домашних халатах. Калошами зашуршали по высокой пышной траве и исчезли где-то в лабиринтах оград среди могильных плит и синих железных крестов. И настроение вдруг такое странное всё тело как-то необычно скрутило. Вроде и грустно, сижу на могиле матери и в глаза ей смотрю, застывшие на мраморном памятнике, а вроде где-то глубоко внутри, под сердцем прямо как будто, какое-то приятное чувство поселилось. Чувство покоя и ясности. Мысли о том, что у нас всё лето ещё впереди, до сих пор меня не отпускают, наверно.

      — Вить, — Тёмка тихо сказал и громко вздохнул. — Ты только не ругайся, ладно?

      — Чего ещё такое? Чего натворил?

      Он сначала на могилу взглянул, а потом на меня, ещё сильнее обычного весь задрожал. И сразу мне ясно стало, что о чём-то нехорошем мне сейчас будет рассказывать.

      — Ничего не натворил, — он тихо произнёс. — Пообещай, пожалуйста, перед своей мамой, что не будешь меня ругать.

      И в груди вдруг резко всё встрепенулось, сердце как будто о грудную клетку сильно шарахнулось, а потом словно гимнастом перевернулось и замерло на мгновение. В кончиках пальцев резко закололо и во рту пересохло.

      — Заяц, — вырвалось у меня на вздохе. — Не убивай. Чего у тебя случилось?

      — Да ничего не случилось. Я просто опять хочу поучаствовать в отборе. Ну, в той программе обмена для Стэнфорда. В том году же я не попал. Помнишь, что ли? Письмо ещё у меня видел.

      Я облегчённо вдруг выдохнул, за сердце едва заметно схватился, чтоб Тёмка лишнего не подумал, и сказал:

      — И всё, что ли?

      — И всё. Буду участвовать. Можно?

      Я над ним посмеялся, достал пачку сигарет из тугого кармана и закурил.