— Я бы… — вырвалось у меня, а потом горло как-то жалобно скрипнуло, морда недовольно скривилась, и я прокашлялся. — Я бы, если бы надо было, мам, хоть сто раз сюда в форме пришёл бы и перед твоей начальницей покрутился. Весь день бы крутился, каждый день бы так ходил. Прости, пожалуйста, столько раз ведь мог, а не покрутился.

      Я поднялся с дивана, зелёные погоны с двумя полосками из кармана достал и положил около фотографии. А сам к комоду подошёл близко-близко, чуть ли не обнялся с ним, и на неё посмотрел сверху вниз. В глазах ещё сильнее зажгло, тяжело было так стоять и на неё сверху смотреть. Я присел на коленки и глазами на уровне её глаз оказался. Холод по спине пробежал и мурашки приятные.

      — Я младший сержант теперь у тебя, — пробубнил я и подбородок подпёр ладонью. — Так уж, пойдёт похвастаться, да? Можно было и лучше, конечно. А я вот даже и не ныл, как ты мне тогда говорила, и не сплетничал, и языком не трепался.

      Я покосился в сторонку, заулыбался по-идиотски и пробубнил:

      — Там и не потреплешься особо, пиздюлей ещё накидают.

      Была бы здесь, по губам бы мне врезала и не посмотрела бы, что мне двадцатник почти. Навсегда для неё тупым и мелким останусь. И обидно немножко, а всё равно отчего-то приятно.

      — И да, кстати, мам, форму нам там выдали. Как в школе не надо было покупать.

      Её лицо за стеклянной рамкой опять куда-то вдруг поплыло, в глазах всё опять солёными волнами заискрилось. Я встал и громко вздохнул, думал, просто вздохну, а получилось, что шмыгнул. Звонко и мокро, самому даже стало противно.

      — Да если бы надо, ты бы мне всё равно купила, — сказал я и махнул рукой в её сторону. — Как уж, ты бы и не купила. Витюшке-то своему любимому.

      Ноги в тугих потных джинсах опять ватой сделались и невольно согнулись под тяжестью мёртвой плиты на груди. Опять на уровне взгляда я с ней оказался, из глаз смола кипящая заструилась и на линолеум западала тихими каплями.

      — Лучше всех бы мне нашла, да, мам? — спросил я и громко хлюпнул слюнями. — Целый день бы со мной по военторгам ходила. Нашла бы, всегда мне лучше всех находила.

      Я хлопнул ладонью по мокрой раскрасневшейся морде, соплищами случайно измазался и в сторону отвернулся. Чуть от стыда перед ней не сгорел.

      — Денег сколько ушло, господи, мам. Целая прорва. Вон, в шкафу висит на втором этаже, пылится. Три тыщи за китель, помнишь, да?

      Смотрю на неё, а сам по-дурацки смеюсь, и носом громко шмыгаю, и хлюпаю по-свински слюнями.

      — Три тыщи. За что, а? За воспоминания? — я губы надул и тяжело выдохнул. — Какие дорогие воспоминания получаются. Одуреть можно.

      За спиной вдруг дверь громко скрипнула, быстрые шаги по линолеуму зашуршали. Ромка в комнату залетел с яркой улыбкой. А у самого руки в сгущёнке, грязные все, тягучие сосульки на пальцах болтаются, зато улыбается во весь рот без одного переднего зуба.

      — Витя! — Ромка звонко закричал и остановился передо мной. — Ты зачем плачешь?

      А я сижу, смотрю на него и понимаю, что вся морда красная и в соплях, что на полу лужицы маленькие и солёные, а сам на коленях стою. Стою и на Ромку смотрю на высоте его головы, и даже подниматься не собираюсь.

      — Зачем плачу? — спросил я, засмеялся и вытер лицо. — Мордень твою в сгущёнке увидел, вот и реву сижу.

      — А зачем? — он уточнил и отчего-то заулыбался.

      Я большим пальцем сгущёнку со щеки у него вытер и сказал:

      — Чумазый какой весь, ты посмотри, а! Паёк мой трескаешь, да?

      Ромка ещё шустрее начал жевать, громко и аппетитно кусочком печенья захрустел.

      Он на грязные руки свои посмотрел и спросил:

      — А я вот если умоюсь, ты вот больше не будешь плакать?

      — Не буду, — засмеялся я. — Обещаю, Ром, не буду. А ты умоешься?

      Он кивнул и опять улыбнулся.

      — Точно, что ли?

      И снова мне закивал.

      — Ну пошли, покажи, как ты умываться умеешь.

      Я поднялся на ноги и Ромку схватил за маленькую липкую ладошку. Зашагали с ним не спеша по гладкому скользкому линолеуму, я вдруг на миг замер в дверном проёме и снова на маму посмотрел.

      И она на меня будто бы посмотрела.

***

      Минут двадцать с Тёмкой прогулялись вдоль междугородней трассы и уже на кладбище очутились. Через обшарпанную синюю калитку прошли и ступили на пыльную землю, одним махом с ним потерялись в лабиринтах ржавых облупленных оград, мраморных чёрных плит и разноцветных венков. От зелёного рябило в глазах, куда ни глянь, везде изумрудные краски на тебя бросаются, совсем немножко разбавленные пёстрыми и уже потускневшими цветами.

      Купол часовни у самого входа так ярко сверкал в лучах горячего солнца, глянешь разок в его сторону, и глаза тут же от слёз начинает резать. Народу на кладбище нет, тихо всё и спокойно, пышные берёзы шелестят за забором, а вдалеке, где поле плавно и незаметно переходит в горизонт и небесную твердь, огромная тарелка радиотелескопа высится. В детстве всё время думал, что из этой штуки по инопланетянам стреляют, совсем тупой и наивный был.

      Мы с Тёмкой свернули на третью аллею, ровная сухая дорога закончилась, и началась пушистая зелёная тропинка. Зигзагами и ломанными линиями петляла между оградами, иногда так мало места оставалось, что приходилось об высохшую краску на калитках всей тушей обтираться. То тут, то там в траве что-то зашебуршит, а потом опять затихнет.