— Да я же не знал, Витёк, — спокойно сказал отец и грустным взглядом завис в окошке. — Ладно хоть рассказал. Просто думаю, а вдруг он там нюхает чего. Мало ли щас всяких. С внуком с моим ещё там сидит.
— Да, да, и наркотой его кормит. Ну всё, хорош уже, а.
Я сел за стол и задумчиво щёку подпёр рукой. Сижу, сижу, думаю о чём-то, а о чём думаю, сам понять не могу. В голове мысли какие-то роятся, всё куда-то снуют и мельтешат, а какие мысли, о чём, для чего и зачем, поди разбери. Ясности нет никакой, весь интеллект, если он, конечно, вообще был у меня когда-то, выдуло вдруг из головы.
Отец тихо вздохнул, пачку сигарет достал с холодильника и сказал мне:
— Там в зале вещи её и фотокарточка в рамке стоит. Сходи хоть, погляди, пока не ушёл.
— Схожу, — я тихо ответил. — В зале, да?
— Да, в зале.
— Ладно. Дай я только один там посижу, не пускай никого.
***
Холодный линолеум скрипнул под ногами, и деревянная дверь за спиной закрылась. Далеко-далеко и тихо совсем на кухне гремели тарелки, Танькин голос звенел еле слышно, Тёмкин тоже, папина речь звучала и Ромкин весёлый смех. А здесь, в комнате, совсем смеха не было. Смеха не было, и не было радости, жизни не было даже. Темень тугая сплошняком душу накрыла и солёный кипяток выдавливала из глаз.
Плечи вдруг нервно задёргались, когда её увидел на фотографии.
На белом комоде рядом с телевизором в большой деревянной рамке смотрела на меня с улыбкой, как давным-давно, много лет назад. Когда ещё сам на неё с улыбкой смотрел, в этой же комнате с ней сидел и мультфильмы по телевизору ждал. Когда молоко с кексом пил, которые она мне на рынке после работы часто покупала. Когда сидел на кресле и дрыгал ногами в пушистых смешных тапочках и грелся в родном тепле после долгой прогулки.
Отец хорошую фотографию выбрал.
С юбилея два года назад, когда всю семью со всех концов области к нам в дом позвала, когда пели и гуляли на весь частный сектор и не давали мне заснуть в мои драгоценные кадетские выходные. Сидела на фоне нашего зелёного сада, на фоне вишни у калитки, в своём синем платье с блестящими камушками и улыбалась. Мне улыбалась, а не кому-то, я ведь в тот раз держал камеру. Просто так держал, спокойно и без напряга, когда попросила щёлкнуть на память. Глупость такая, совершенно обычная и простая, а сейчас бы ни за что не смог повторить. Сам стоял бы и трясся похлеще Тёмки, если бы на неё через замыленный объектив ещё раз смог посмотреть.
Рядом с фотографией стояла икона, красивая и большая, в серебряном обрамлении. И лики такие были чёткие и яркие, икона совсем новая, не то, что моя, стёртая уже давно и задрипанная. Взгляд боязливо по иконе скользнул, а рука само будто потянулась перекреститься, так уж, на всякий случай. Чтобы по голове не прилетело ни от матери, ни от кого-то ещё.
Шаль её рядом с иконой лежала, аккуратно была сложена вдвое, светло-коричневая и пушистая. Мягкая-мягкая, как шёрстка ягнёнка, которого на даче гладил у нашего замполита, когда он меня позвал с сараем немножко помочь. И прямо на шали лежал её тонкий бежевый платок, аккуратно был сложен клубочком и чуть-чуть совсем переливался в ярком дневном свете мягким бархатом.
Я взял духи в виде груши, крышку сорвал и понюхал. Прямо как она ещё пахнут, не духи будто, а флакончик с частичкой её души. Странно так, но приятно. Глаза на секунду закрылись, и воспоминания вспышкой сверкнули во тьме. Голос знакомый будто зазвучал, и всё тело словно в тепле родном оказалось. Долго это всё не продлилось, стоило глаза только открыть, как воспоминания тут же исчезли. Паскудный яд обмана смылся с больного сердца, и пелена ясности и холодной реальности вдруг опять всё на душе затянула.
— Мам, — тихо сказал я, прохрипел маленько и громко прокашлялся. — Вот, пришёл. Видишь, да?
Я немножко перед фотографией покрутился, как дурак, и руками развёл.
— Из армии позавчера вернулся. Смотри, лось какой я у тебя, да? Ты ещё тогда говорила, «куда всё растёшь, куда всё растёшь?» А я вон ещё вымахал.
Стою, смотрю на фотографию, мутными глазами ловлю яркие блики тёплого солнца за окном, а у самого ноги непонятно трясутся и будто куда-то уносятся и растворяются, как будто и не мои, как будто и нет их вовсе. Руки в карманы засунул и зашагал к дивану, сел на него и холодными неспокойными ладонями вцепился в пыльную обивку под старым покрывалом с пышными висюльками по уголкам.
— Я вот только мастером спорта так и не стал, — сказал я тихо и закивал. — Так и останусь кандидатом. Щас не до бокса уже, мам. Так уж, в зал иногда немножко хожу.
Я глянул на фотографию, взгляд её улыбчивый быстро поймал и сам вдруг заулыбался.
— Нет, башку ещё не отбили. Вон, смотри-ка.
И, как дурак, головой затряс, специально начал дурачиться. Глупость такую делал, а нутром всё равно чётко видел, будто бы рядом сидит, будто откуда-то из-за фотографии на меня сейчас смотрит. Смотрит и гордится, наверно. А есть ли за что?
Сама для себя решит. Разберётся.
Я поднял руку, кольцом на безымянном пальце сверкнул, глядя на фотографию, и сказал маме:
— Я ношу. Видишь, да? Вчера чуть не потерял. — я сжал кулак, хрустнул тихо костяшками и потемневшее серебро потёр указательным пальцем. — Ещё ведь сломал его. Тёмка ходил чинить. Починил, смотри-ка. Там совсем чуть-чуть шовчик видно. Вон, — я махнул рукой и пожал плечами. — Так уж, не страшно.
Взгляд опять упал на её платок возле иконы. Сразу вспомнилось, как в тот день, когда начальница у нас гостила, вертелся перед ней, как мама мной хвасталась, как с гордостью на меня смотрела и всем сердцем радовалась.
А сейчас только смотрит. Радуется тоже, наверно, но уже не чувствуется ни черта.
