Я немножко сощурился и прочитал вслух отрывок надписи на стене футбольной коробки:

      — «Етка здоровья». Что за «етка» такая?

      — Пятилетка здоровья, — объяснил Тёмка и посмеялся. — Нам этот стадион в две тыщи седьмом году вроде поставили. Свезли туда кучу репортёров, что ты. Надо же выслужиться, показать, как тут у нас денег распилили на нужды детям. С уроков всем классом нас дёрнули, выставили нас, как массовку, вдоль вон той вон стены и по команде сказали кричать и размахивать руками. Два или три дубля, по-моему, отписали.

      — В натуре? — я посмеялся и воткнул бычок в дырку ржавого столбика, что торчал из самой земли.

      — А чего я, врать тебе буду? Так и было. Сёмка даже интервью давал, сказал, «хочешь, я поприкалываюсь над ними?» С микрофоном к нему подошли, и начал им затирать, «я считаю, что наше правительство хорошо поступает, помогая молодым талантам и молодёжи, особенно в области спорта.» Так прям старательно пыжился, а самому эта коробка даже и не всралась. Мы с ним в футбол-то никогда и не играли.

      Я скрипнул облезлой калиткой из белого дерева, и мы с Тёмкой вышли на стадион. Поднялись с ним на второй ряд серых скрипучих трибун и аккуратно сели на холодную деревяшку. Поёжились с ним немножко и обрадовались, что никакую занозу задницами не поймали.

      А вокруг тишина такая сладкая и приятная, сверчки тихо-тихо стрекочут, собаки лают далеко-далеко в частном секторе. И рядышком берёзовая рощица тихонечко шелестит. Ветки так низко свисают, зелёными кончиками волочатся по пыльной земле. Слабый ветер подул и к нам на поле принёс смятую банку из-под газировки. Весь двор металлическим треском зазвенел ненадолго, звук этот от панельных и кирпичных стен отскочил и резко умер, когда ветер исчез.

      — Я вот так же без тебя по Моторострою гулял вечерами, — Тёмка сказал мечтательно и костяшками постучал по сухой деревянной поверхности. — Как бы занозу нам тут не поставить, Вить.

      — Гулял и чего? — нетерпеливо спросил я. — А дальше что? Один хоть гулял?

      — Один, да. А с кем мне? Ну, с Сёмкой разочек, и всё. А так, да, один. Гулял и вспоминал, как мы с тобой после твоего последнего звонка так же шалабродничали. Я знаешь, чего делал? — он вдруг на меня посмотрел и ярко заулыбался. — Глаза так вот закрывал, — он закрыл глаза и чуть-чуть помолчал. — включал в наушниках твою любимую музыку, песню про шаурму. И шёл. Иногда даже казалось, как будто ты рядышком идёшь, когда кто-то проходил мимо и курил.

      Тёмка глаза открыл, посмеялся немножко и спросил:

      — Я ненормальный, да? Совсем помешался?

      — Тём. Я у нас в части как-то раз сидел, там телик в углу стоял, и я случайно попал на повторы твоих любимых Букиных. Минуты даже не прошло. Только заставку услышал, и у меня вся морда тут же растаяла. Стою, как придурок, в соплищах весь, по телику там ржут, как кони. И тут майор заходит, говорит, «чё такое смотришь, чё грустишь?»

      — А потом?

      — Знаешь, как он на меня смотрел? Над Букиными он плачет. Больной. И ведь не объяснишь ему, да?

      — Как уж не объяснишь? — Тёмка плечами пожал. — Сказал бы, что это любимый сериал твоей девушки, например.

      — Не могу. Ты же знаешь, я врать не люблю.

      Мы поднялись с ним на холмик, на котором стояла его школа. Огромный заасфальтированный пустырь. Асфальт уже старый, неровный весь и волнистый, по всему полотнищу острые камни выпирали какие-то. Чуть подальше Тёмкина школа стояла, трёхэтажная, старая и облезлая. Из бежевых и красных кирпичей, с решётчатыми воротами, ведущими во внутренний дворик. А ворота все завалены каким-то хламом, досками и старой мебелью, и не пройти внутрь никак.

      Рядом со школой было одноэтажное здание теплицы с острой чёрной крышей. Так посмотришь, и не понятно даже, что теплица, окошек ведь даже нет. Склад какой-то. Дверь одна облезлая деревянная, а на стене почти выцветшая надпись сделана красной краской.

      «Выгул собак запрещён! Ночная автостоянка.»

      Я посмотрел на Тёмку с хитрым прищуром и спросил:

      — А зайцев? Зайцев-то можно выгуливать? Не знаешь?

      — Не-а, не знаю, — он ответил и плечами пожал.

      Тёмка шаркнул громко кроссовками и остановился возле кирпичной стены. Руки важно спрятал в карманах и уставился на красные облезлые буквы.

      — Ты чего застыл? — я тихо спросил его.

      — Да просто. Когда было шесть лет, с мамой тут гуляли и с нашим дядей Серёжей, ну, с лысым.

      Я усмехнулся:

      — Как будто я его знаю.

      — Первый раз я тут оказался. Прямо вот эта же надпись была, эта же теплица стояла. И школа моя вон там. Мама сказала, «вот, здесь будешь учиться на будущий год».

      Он резко вдруг замолчал и громко вздохнул.

      — А потом что? — спросил я. — Дальше-то что было?

      — Да ничего не было. Двадцатник уже почти. Надпись всё та же. Школа. Теплица так же стоит. Всё по-другому, а вроде и нет. Сам даже не знаю, чего такое сказал. Ерунду какую-то, да?

      — Нет. Не ерунду.

      Школьный двор остался позади, и мы с ним зашагали между свечными одинокими девятиэтажками. Небо ещё ярче и светлее стало, как будто не ночь, как будто вот-вот просыпаться пора. А на улицах никого, светофор на перекрёстке тихо мигал, пыль и тихий июньский ветерок будто пропускал по стёртой пешеходной зебре.

      Один раз только синие жигули проехали по спящим улицам, в арку девятиэтажного дома нырнули и исчезли. И всё опять стихло, опять в пении сверчков и лёгком ветерке всё утонуло. Только и слышно хруст наших кроссовок по сухому асфальту.