Он потёр макушку и тихо заговорил:

      — Ты когда ушёл, я просто думал, а вдруг ты из-за этого решил от меня как-то отделаться? На годик хотя бы, чтоб всего этого не видеть. Чего только не думал: и плакал, и успокаивался, а потом опять кидался в истерику. Очень хотел как-то…

      — Ради меня измениться, да? — я закончил фразу и усмехнулся.

      — Да, — прошептал Тёмка и мне в глаза посмотрел. — Ты откуда знаешь?

      Я взял его за руку и сказал:

      — Вот мы с тобой и два годика ещё не знакомы, а я всю жизнь как будто с тобой провёл. И как бы ты от меня там свои секреты ушастые ни прятал, я всё равно всё разнюхаю, понял? А такую ерунду, как эти твои таблетки, я вообще за километр сразу учую. Вкурил, ушастый?

      — Мгм, — он тихо ответил и голову опустил. — Вкурил, да.

      Я похлопал его по спине и добавил:

      — Давай, пошли гулять. И чтоб больше без выходок, понял меня?

***

      Моторостроительный район.

      Моторострой наш родной.

      Летом, под утро, со всеми своими улицами и подворотнями совсем сказочным делается. В июне под утро — это два ночи. Когда ещё темно, но не слишком, когда небо ночное уже светлеет и голубеет из-за ранней июньской зари. Зари, которая где-то там ещё за горизонтом дрыхнет, выползает лениво и хватается за небесное одеяло и на себя его потихоньку стаскивает. Звёзды над головой только остаются, малюсенькими гвоздиками сверкают, а потом, ближе к четырём утра, совсем растворяются, как будто и не было их никогда.

      Хрущёвки с обгрызенными кирпичами и пыльные девятиэтажные панельки высятся над головой, будто сказочные замки. Своей помпезностью и седой мудростью будто давят. Сказать ничего не могут, даже грустно от этого становится. Столько историй из своих толстых бетонных стен поведать могли бы, столько всего видели и слышали на своём монолитном веку. Столько судеб людских огоньками домашних люстр осветили, столько сердец зажгли лампочками в обшарпанных подъездах с облупленной краской.

      В воздухе так прохладно и сладко, спокойно и тихо. Запахи поздней сирени и черёмухи приятно перемешались и в самый нос назойливо пробирались, чтоб не забывал, чтоб помнил, что лето ещё на дворе. Только-только вот началось, не уйдёт никуда ещё долго, до самого сентября. Когда в рыжих листьях и в лысых деревьях растает. А пока рано, пока ещё тепло и приятно, пока асфальт ещё аппетитно пылью хрустит под подошвой старых кроссовок и пух с тополей назойливо к штанинам цепляется.

      Тёмка осторожно оглянулся и вдруг как крикнет:

      — Моторострой! У меня к тебе только один вопрос!

      И как вдруг на весь район запоёт строчку из одной старой песни:

      — Do you believe in life after love?

      А потом на меня посмотрел и тихонечко, в кулачок, засмеялся.

      — Чего развопился-то? — я спросил его и достал сигарету из жёлтой пачки.

      — Да ничего, настроение просто хорошее. Ты приехал, опять вот вместе гуляем. Лето на дворе. А чего, всё равно никого нет, спят, никто и не услышит.

      Я затянулся, довольно прищурился и произнёс:

       — Да, точно. Всё лето ведь ещё впереди. И после армии, знаешь, такое вот прям ощущение на душе, как будто…

      Тёмка вдруг меня перебил:

      — Как будто весь мир в бараний рог скрутишь, да?

      — Да. А ты откуда знаешь? Ты же в армии не был.

      — Я из Америки когда вернулся, то же самое чувствовал. Так же, прямо как ты, на поезде из Москвы приехал. Дед меня с цветами встречал. Для меня та поездка в Америку была, как для тебя армия, понимаешь?

      Я глянул на него с умилением и тихо засмеялся.

      — Да ну не смейся, Вить. Я понимаю, что сравнивать странно. У тебя там всё-таки трудности и лишения были. Я больше имею в виду, что в психологическом плане это всё было похоже. Тоже вдали от дома, тоже целый год, один по сути, без родных, без друзей. Скучаешь, грустишь. Да, я там с автоматом не бегал, в пять утра не вставал.

      — В четыре, — я поправил его и выдохнул дым. — В четыре утра, Тём.

      — Ну, в четыре утра не вставал. И человеком себя ощущал. Но когда вернулся, Вить, — он вдруг замер и затерялся умиротворённым взглядом в далёких панельных грядках за рощицей пышных зелёных берёз. — Когда вернулся, тоже думал, что всё по-другому будет. Надеялся на что-то.

      — И что в итоге?

      — Да пойдёт, — Тёмка пожал плечами. — Многое, конечно, не получилось, не осуществилось. Зато тебя встретил.

      Мы добрели до пустыря у родной Тёмкиной школы. Большущая пустыня дикой травы с проплешинами сухой земли, камней и гниющих кустов. Где-то посерединке футбольная коробка раскинулась, вся ржавая, кособокая, с дырявым забором, выбитыми дощечками и убитым в хлам искусственным покрытием. Не зелёное уже, и даже не коричневое, чернющее, как ночь, разметки давно не видать, а где-то куски голой мокрой земли наружу выглядывали.

      Ворота — холодные, облупленные и ржавые — стояли только в одном углу, будто бы даже тихо покачивались на ветру и скрипели. А с верхней перекладины оборванный кусочек сетки висел. Висел и так же от ветерка тихо покачивался, как игрушка над кроваткой у малыша. Один-единственный софит на высоченной ржавой ножке уже давно не горел, просто так стоял, для красоты. Бессмысленным маяком светил непонятно кому своей пустотой и скромно терялся в бархатном сиянии полной луны.