— Молодой человек, стоянка долгая, куда торопимся? — проводница сказала мне.

      Я отошёл в сторонку, она подбежала к иллюминатору, ручкой громко затрещала и дверь распахнула с холодным металлическим скрипом. На улице уже не так жарко, совсем не как в Саратове. Летняя прохлада нежно прямо в нос меня чмокнула, когда дверь открылась. Я поправил на плече потрёпанную спортивную сумку и на перрон спрыгнул.

      Туго завязанными берцами будто землю родную поцеловал.

      Мир вокруг весь куда-то тихонько поплыл, долго ещё буду от двухсуточной болтанки отходить и привыкать к спокойной твёрдой поверхности. Я поправил фуражку на голове и огляделся. Стоял, зажатый между двумя зелёными тушами старых поездов на обгрызенном перроне, и терялся в бесконечном потоке галдящих людей.

      Я глянул в сторону надземного перехода и на миг ослепился ярким огнём высокого вокзального софита. Он холодным солнцем светил и не давал станции совсем во тьме утонуть. А сзади в тёмно-синем спящем небе ленивыми белыми клубами проплывали облака пара из двух здоровенных труб химсорбентного завода. Медленно и спокойно плыли, никуда не торопились, растворялись в ночной тиши и всё так же наш город травили невесомым ядом.

      Как раньше. Как будто и года этого не прошло.

      По спине вдруг мурашки непонятные пробежали, тяжесть чьего-то взгляда всем телом почувствовалась. Я обернулся и вмиг потерялся в пёстрой толпе пассажиров.

      Тёмка.

      Там вон стоял, у деревянной скамейки с отломленной спинкой, рядом с бетонной мусоркой, наспех выкрашенной белой краской. Прямо под тусклым жёлтым фонарём, в его бархатном приятном сиянии утопал. В джинсовой куртейке стоял, с красно-жёлтым букетом цветов. Большущий букет, пышный, от самого брюха и до головы весь вид на самого Тёмку мне закрывал.

      Заяц мой.

      Стоит далеко, на меня смотрит, а я отсюда уже вижу, как у него глаза погибающими снежинками сверкают и переливаются родным теплом. Тёмка взглядом со мной словился и ещё сильнее заулыбался, ярче вокзальных софитов будто бы засиял. С места боялся двинуться, меня, наверное, ждал, пока первый к нему подойду.

      Ноги как будто не к нему зашагали, а изо всех сил вырывали меня из мучительного ожидания. Выдёргивали из пучины мыслей и переживаний о том самом миге, который настал. Который вот, прямо сейчас происходит. Сладкий миг и долгожданный. Летней прохладой пахнет, огнями ночного вокзала пылает и шелестит на ветру его пушистыми кудряшками.

      — Привет, — Тёмка сказал негромко.

      И слово его затерялось в громком шмыганье носа и в стуке колёс уходящего поезда. Одно слово всего лишь сказал, а целый пожар мурашек разжёг на моей спине под кителем потным.

      — Привет, — я ответил ему и заулыбался тупорылой идиотиной во все зубы.

      Так глупо заулыбался и бессмысленно, аж стыдно стало. Плечо само будто дёрнулось и сумку тяжёлую скинуло на разбитый асфальт. Всего Тёмку в объятиях утопил, камуфляжными тёмно-зелёными руками его крепко прижал, жгучим родным теплом в самое сердце ошпарился и почувствовал горячее дыхание его смятого носика где-то у самой груди.

      — Держись только, ладно? — я шепнул ему на ухо и по спине легонечко потрепал.

      — Стараюсь, — он произнёс еле слышно и ещё сильнее весь задрожал.

      — Ты куда убежал-то? Я же тебе сказал, что семнадцатый вагон.

      — Я голову поезда с хвостом перепутал, — Тёмка ответил и ещё крепче меня обнял, ещё сильней задрожал и смех дурацкий во мне разжёг своей невнимательностью.

      Я выпустил его из объятий, он назад шажок сделал, шмыгнул громко и моську вытер рукавом джинсовой куртки. На меня смотрел, вздёрнув брови, будто нарочно показывал, что не плачет, что держать себя в руках старается изо всех сил.

      — Это что за цветы такие? — спросил я.

      Он зашуршал громко переливающейся прозрачной плёнкой и ответил:

      — Герберы. Дед сказал, мужские цветы. Сказал, можно на дембель дарить.

      Тёмка трясущимися руками протянул мне красно-жёлтый пышный букет, испуганным взглядом в меня вцепился и терпеливо ждал моего ответа или хотя бы улыбки.

      — Спасибо, — тихо сказал я и почувствовал, как нос немножко защекотало от цветочной пыльцы.

      Он покосился на мою сумку, схватил её за истрёпанный ремешок и сказал:

      — Давай мне, за весь год натаскался, наверно.

      — Тём, — тихо произнёс я, и он замер. — Пошли давай.

      — Домой поедем?

      Поезд справа от меня громко расфыркался вонючим густым паром, звонко пропищал на весь вокзал и застучал колёсами по чёрным блестящим рельсам.

      — Да. Домой, — ответил я и поправил сумку на уставшем плече. — Куда-то ещё собрался?

      — Нет, — Тёмка заулыбался, замолчал ненадолго, и вдруг уточнил: — К нам ведь домой поедем?

      — Да. К нам.

      Сели с ним в такси к мужику в клетчатой кепке, что дежурил возле вокзала, и молча поехали по ночному Верхнекамску.

      Столько наездился за всю жизнь по родным облезлым улицам, а всё равно глазами в окно вцепился, как мальчишка в парке аттракционов. Взглядом каждый серый столбик с обгрызенными объявлениями провожал, каждый ларёк с шаурмой, каждую остановку без крыши и ржавые металлические туши гаражей с автосервисами. Вывесками родными в окне запестрило на фоне тёмно-синего летнего неба — «развал-схождение», «шиномонтаж», «автозапчасти».