«Бегал с Добровским за шкафом после звонка!»

      Рядом зато красивая такая пятёрка по русскому стояла, наша Ольга Алексеевна всегда такие выводила, пышные, с завитушками, на красные чернила не скупилась. А толку-то? Всё равно от отцовских криков это меня не спасло, хоть десять таких пятёрок мне там наставь. Орал весь вечер, за ремень хватался, сегу мою в гараже спрятал, чтоб знал. Чтоб не хулиганил больше, чтоб за голову взялся и чтоб со Стасом больше за забором курить не вздумал.

      Грозился меня опять на всю неделю в школу отправить, чтоб только по выходным приезжал, чтоб в душ только раз в неделю мог ходить, вместе со всеми, в банный день по средам. В восьмом классе допрыгался, опять с пацанами весь раскурился после уроков. Перестал после школы домой ходить, на выходные только катался. Совсем я к тому моменту весь изнежился, привык в своей комнате в тишине засыпать, а не среди храпящего табуна, в приятном аромате домашней древесины, а не в запахе пота и старых носков. На одно это замечание в дневнике посмотрел, и на кончике носа будто опять всем этим завоняло. Детством в казарме запахло. Кителем чёрным с алыми полосками.

      С первого этажа вдруг бабушка Тёмкина закричала, звонко так прямо, аж в самое сердце своим голосом мне ударила.

      — Люсь, Люсь, подожди, не наливайте пока, я скоро приду!

      Лестница наша старая заскрипела, бабушка его появилась в полумраке моей комнаты в своём тёмно-зелёном платье с блестящими камушками, в руке что-то держала, бумажку какую-то, шла мне навстречу и улыбалась. Водкой от неё пахло, как и от всех там внизу. Давно уже сидят, всё празднуют, конца и края их сорокаградусному веселью не видно. Помадой от неё так приятно повеяло, так едва заметно и сладко, как от мамы моей когда-то.

      Письмо мне в хрустящем белом конверте протянула и сказала:

      — Витенька, Артёмку увидишь, ему передашь, ладно? Я забыла совсем, уже месяц у меня валяется. Вы же к нам редко заходите, всё никак не передам. Я думала, он здесь, с тобой. Внизу нет, нигде нет. Отдашь ему, ладно?

      — Отдам, хорошо.

      А сам на конверт этот покосился любопытным взглядом, хоть она ещё что-то говорила.

      — Ладно, я побежала. Спасибо вам всем большое, очень нам было весело. Папе с сестрой так и передай, хорошо?

      — Да. Передам.

      И обняла меня, крепко-крепко так прижала к себе и воспоминания о маме лишний раз взбаламутила своим невысоким ростом, короткой стрижкой и похожим телосложением. Как будто опять её обнял.

      — Давай, сынок. С наступающим тебя. С Новым годом, ладно?

      А у самого улыбка на лице вдруг возникла, и сорвалось неловкое:

      — Ладно. Вас тоже. Спасибо большое.

      — Всё, я побежала, там дед а то у меня опять начнёт щас буянить. В такси его ещё сажать. Давай, всё, пока.

      И убежала по скрипучему полу на первый этаж, утонула в громкой музыке и хмельной новогодней симфонии. А рука моя будто сама опять к конверту потянулась, глаза жадно вцепились в красную печать с силуэтом ёлки, в такие красивые латинские буквы, в пёструю иностранную марку со звёздно-полосатым флагом в углу.

      Опять что-то Тёмке по поводу его программы пришло, всё никак его в покое оставить не могут, хоть сами и не взяли его тогда ещё, весной. Новости ему свои какие-то рассылают, всё душу ему травят, скоты. И пальцы будто сами конверт разорвали, сами развернули бумажку с текстом на английском языке, а глаза бессовестно всё прочитали.

      Dear Artyom Murzin.

      Our selection committee regrets your voluntary withdrawal from further participation in our program. The administration of the Stanford ***-*** Scholars is obliged to inform you that the status of the finalist cannot be reserved after you for participation next year. We wish you best of luck in all of your further academic endeavors, and will be glad to see you again.

      Best regards,

      Stanford ***-*** Scholars.

      Как будто всё понял, а уверенности всё равно не было. Пальцы сами щелкнули металлическом замком на кармане спортивных штанов и достали телефон, сами вбили в переводчик фразу, что меня так смутила.

      «Voluntary withdrawal from further participation».

      «Добровольный отказ от дальнейшего участия».

      Вроде обычные самые буквы, а холод от них такой, будто льдом самое сердце ошпарили. Опять его секреты ушастые. Думал, что не узнаю, думал, что наглости у меня не хватит в конверт залезть, что бабушка его через меня это письмо не передаст. Опять расстроил меня, заставил крепко сжать в кулаке хрустящую мелованную бумажку.

      И вдруг кудряшки его на лестнице показались, а потом и он сам весь на второй этаж ко мне поднялся. Стоял так в красной клетчатой рубашке, скрипел старыми полами своими лапками и косился взглядом на смятое письмо у меня в руке. На груди какое-то маленькое пятнышко белое, я сощурился весь и получше пригляделся. Майонезом от салата обляпался.

      — Чего тут один сидишь? — Тёмка спросил меня шёпотом, непонятно только почему, никого же вокруг не было, и уж тем более никто не спал.

      — Просто. Шумно внизу, сюда поднялся. Окно открыть, воздухом подышать. Там же дети внизу, не откроешь. Продует.

      Тёмка в сторону окна покосился, посмотрел на закрытую наглухо деревянную раму и так бровями удивлённо дёрнул. Не верил мне. Осматриваться стал в моей комнате, глазами бегать по книжным полкам, по лакированным стенам и потолку, а я пока письмо в карман сложил, чтоб лишних вопросов не задавал. Пуховыми носками он зашагал к моему дивану, всё лыбился, весь довольный-довольный, первый раз ведь здесь оказался. Интересно ему. Сел на диван, уставился в пустой телевизор, в его чёрный потухший экран, а потом на меня посмотрел.