— Нормально всё. Просто понервничал.

      — Точно? — и мне в глаза посмотрел, бровки свои так жалобно свёл и ответа от меня ждал. — Не врёшь мне?

      — Не вру. В сумке потом посмотришь: там и заключение, и результаты УЗИ.

      — А МРТ? МРТ разве не делал?

      Я тяжело вздохнул:

      — Мне нельзя, Тём. Окклюдеры сделаны из железа. В МРТ магниты.

      — Понял. Да, не подумал об этом. Ну ладно хоть УЗИ есть. Я просто…

      — Чего?

      Замолчал. Стоял всё и дрожал, в кофту в мою вцепился своими пальчиками и вдруг тяжело задышал. Неровно дышал, сбивался, будто душа из тела выходила, а он всеми силами удержать её старался, каждым вздохом за неё отчаянно хватался.

      — Переживал за тебя, — он тихо сказал мне поломанным голосом. — Всё надеялся, что вернёшься с хорошими новостями.

      — Не зря надеялся, да? — я спросил его и хитро улыбнулся.

      — Да. Не зря. Ты есть хочешь?

      — Хочу, конечно. Только с дороги вернулся.

      — Я там шубу сделал. Их там три на столе, одну моя бабушка делала, другую Танька твоя. А одну я. Весь день вчера готовил.

      — Сам?

      — Сам, да. По твоему рецепту делал. Яблочка немножко добавил, чтоб чуть-чуть кисло было. Попробуешь?

      — Обязательно.

      Тёмка на ноги мои босые посмотрел и добавил:

      — Носки только сходи тёплые надень, ладно? Холодно у вас.

      И хотелось ему сказать, что он одним своим взглядом меня согревает. Но не стану. Разбалуется ещё. Нос задирать будет и скромничать перестанет. А он ведь так мило это делает, так робко и потешно, взгляд свой испуганный прячет, краснеет немножко, дрожать ещё сильнее начинает. Как заяц самый настоящий.

      Тёмкина рука замерла у меня на груди своим морозным теплом, он тихонечко совсем сжал кусочек моей кофты и в глаза мне посмотрел. Всё улыбался, светился новогодней ёлкой. Мальчишка мой глупый. Глупый весь такой и красивый-красивый. Пушистый, как мишура на искусственной ёлке, дурной и хмельной, как фужер с янтарным шампанским. Радостный, как салют за окном.

      Родной и тёплый, как наше сладкое детство.

      Дверь в зал вдруг заскрипела, распахнулась внезапно пьяной духотой и оставила нас с Тёмкой вдвоём на глазах у всей родни. Сквозняк из комнаты выбежал, он дверь открыл. А сами стоим с Тёмкой и испуганными глазами на толпу смотрим, на семьи наши, ушами ловим неловкую тишину, а носы сами морщатся от водочного аромата. Всё увидели. Статуями пьяными застыли и воздухом шелестели, тяжело вздыхая. Взгляды их замерли вечным цементом и давили на нас бетонной плитой.

      Скажут сейчас что-нибудь.

      Обязательно скажут.

      А что они могут сказать? Пристыдить попытаются? Всю жизнь меня знают. Родня же. Кровью одной прорастаем друг в друге. Что хотят обо мне могут думать, смотреть косо, плеваться, про мужика настоящего сказки рассказывать могут. Кому угодно могут, но только не мне. Семь лет на плацу оттоптал и ещё годик в армии. Висок весь истёр в бравых приветствиях. Маму за всю жизнь столько раз не обнял, сколько прапорщику нашему честь отдал. Голос весь сорвал в лае «так точно» и «никак нет». Всю сознательную жизнь свою погоны таскал на плечах, в самой душе моей навечно отпечатались. Фантомным бордовым огнём всю жизнь на плечах моих пылать будут: состарюсь, а всё равно не забуду, как их пришивать.

      Всем всё давно уже доказал. Всяким быть заслужил.

      Не мне им про мужество затирать.

      И пусть даже не начинают.

      — Витёк? — отец спросил меня грузно и разбил ночную тишину своим спокойным родным басом.

      — Чего?

      — Поставь нам музыку, а? «За глаза твои карие» ещё раз включишь?

      — Включу.

      А потом наверх схожу и носки поменяю.

***

      Холодно так в комнате. Шаркаю в сухих тёплых носках по полу, а ноги прямо жжёт скрипучими деревянными ледышками. Так пахнет вкусно. Всем сразу. Самым сладким и приятным. Старой книжной бумагой пахнет, хмельным бризом водочки со стола. Пахнет салатами, пахнет старым дубом, сырой метелью за окном и старыми вещами разными. Затхлостью немножко, совсем чуть-чуть, так слабо, что даже приятно.

      И так уютно в этой комнате, так спокойно и по-домашнему, как давным-давно, когда ещё мальчишкой терялся в этих книжных полках с детскими сказками, раскрасками, с журналами старыми про кино и про звёзд. И диван в тёмно-зелёной обивке такой весь старый-старый, маленький, не помещусь уже на нём, даже если вдвое согнусь, весь пустой и уже давно никчёмный. Стоит у деревянной стены, словно нерушимый памятник моим глупым детским снам и кошмарам: смолк о них навечно и никому ничего не расскажет. Только я помнить буду.

      Ближе к окну своды крыши такие низкие, что пришлось скрючиться и опустить голову. А ведь раньше подпрыгивал, чтобы шарахнуть рукой по ленте с прилипшими мухами. А теперь ни ленты, ни мух, и подпрыгивать не надо, наоборот, сгибаюсь в тридцать три погибели, чтобы башкой деревянный потолок не задеть. Прошёл мимо шкафа, и так завоняло старой сыростью и бабушкиными вещами. Раньше там форму держал, китель свой, зимний бушлат, фуражку аккуратно на полке хранил. Мама всё нафталином брызгала, чтобы моль не сожрала, так воняло от меня потом, ужас. Курево только и спасало, подымлю пару сигарет — и запаха как ни бывало.