Люблю так тридцать первого вечером совсем один покурить. Единственный раз только отец ко мне вышел, мне тогда лет шестнадцать было. Тоже рядом курил, сам будто всё перед Новым годом накуриться не мог, прямо как я. На меня, на пиздюка, посмотрел, не сказал ничего, даже бровью не повёл. Докурил молча, и в дом обратно ушёл, и никогда об этом даже не вспоминал. Всё взрослым меня каким-то считал, по-дурацки обманывался военной формой и погонами на зелёных плечах. Думал, что я не ребёнок уже, раз казарменным воздухом спёртым дышу.

      С двенадцати лет дышу. И курю с двенадцати. Только взрослым как будто от этого так и не стал. Ему виднее. Отец же.

      Сигарета нырнула в белую холодную пучину рассыпчатого сугроба и на миг тихо зашипела. Навсегда замолчала, стала последней в этом году, навечно поселилась своим дымом в моих лёгких.

      Калитка противно скрипнула, на весь наш посёлок зазвенела и снова умолкла в морозной тиши. Кроссовками ощущался каждый кирпичик в нашей старой каменной дорожке, что вела к самому дому, к веранде, к крылечку, к россыпи уличной обуви наших гостей у самого входа. Народу много пришло, дом битком весь набился, как у мамы обычно на юбилее. Тоже так же гудели, пели, плясали, тётки всякие с бабками мне денег совали, гостинцы давали, игрушки покупали, одежду всякую. Детством меня кормили. Всю жизнь мою кормили, а всё будто не наелся. Хотелось ещё.

      Добавки хотелось.

      Опять песня «За глаза твои карие» звенела на весь дом, сладко так звенела, громко и по-родному. Душу грела скрипучим голосом. Ноги без кроссовок все мокрющие, пришлось сырые носки снять. Насквозь все промокли и провоняли резиновой пластмассой. Выкинуть только осталось.

      В коридоре никого не было, все в зале столпились вокруг сладкого застолья, гудели и шумели на всю округу. Ромка громким смехом своим заливался, на весь дом им звенел, с подарком своим играл, наверно. Тёмка, надеюсь, железную дорогу ему передал от нас обоих. Передал, точно передал, Ромка с ней, наверно, и игрался сидел, поэтому и смеялся как ненормальный.

      — Ты чего без носков? — вдруг послышалось позади.

      Я обернулся и на Тёмку посмотрел, скрипнул босыми ногами по холодному линолеуму, в глаза его блестящие посмотрел и заулыбался, плечами пожал.

      — Ноги все мокрые, — я тихо ответил ему. — Наверху сухие носки потом поищу. Эти всё. Только выкинуть.

      Стоял в своей красной фланелевой рубашке с закатанными рукавами, с аккуратной белой футболкой под ней, на меня всё смотрел, застыл в каком-то тихом трепете и всё ждал, пока я про свою поездку ему расскажу. Подошёл ко мне, руку мне на грудь положил, в кофту в мою чёрную вцепился и опять замолчал. В пол куда-то глядел, совсем не знал, что сказать, как будто всё обувь считал у порога. Надолго ему хватит, народу вон сколько пришло.

      — Я Ромке железную дорогу отдал, — Тёмка сказал мне тихо и на меня наконец посмотрел.

      — Молодец. Ему понравилось?

      — Понравилось. Сидит, играет. Странно так. Современные дети как-то по другим вещам с ума сходят. Железная дорога это как будто что-то больше из моего детства. Или из твоего.

      Я тихонечко посмеялся, потрепал его по светлым кудряшкам и объяснил:

      — Это мы с ним «Назад в будущее-3» недавно смотрели. Ему очень понравилось. И сразу захотел железную дорогу.

      — А, вон в чём дело, — и Тёмка засмеялся, а сам ко мне плотнее прижался. — Мне тоже эта часть нравится. Я когда в Лэйквью жил, узнал, что там, оказывается, рядом, в городке в одном, в Джеймстауне, третью часть снимали.

      Я его по лицу погладил и спросил с улыбкой:

      — Опять истории твои, да?

      — Да я правду говорю, Вить. Там даже кусочек железной дороги остался, по которому поезд с Дэлориан пускали. Я там был. И парк железнодорожный там есть, там стоит этот поезд. В музее. Как экспонат. У меня фотография есть, показать тебе?

      И Тёмка уже чуть было не вырвался из моих объятий, и вправду собрался за фотографией убежать. Я схватил его покрепче, к себе сильнее прижал и по голове его погладил. Так скучал по нему. Никакие гирлянды без него в поезде не грели, без света его глазок и тепла никакого нет, и пожар в груди не полыхает.

      И Москва не Москва была, и даже на Красную Площадь заходить не стал, никакая она без него и не красная, а самая обычная. Скучная площадь. Грустная. А здесь, в Верхнекамске, любая площадь, скверик любой с ним самым красным станет, самым ярким и самым великим. Каждый закуток замшелый достопримечательностью сделается. И никуда ездить не надо.

      — Показать, Вить? — Тёмка всё не унимался.

      — Да верю я тебе. Верю. Потом покажешь.

      — Блин, — он вздохнул раздосадованно. — Там, в этом музее, продают модельки машины времени как раз из третьей части. Надо было мне попросить Марка купить одну и послать нам по почте. Ромке на Новый год, да? Они там недорогие, долларов двадцать. Почему раньше мне не сказал?

      Я схватился за его розоватые щёки, в глаза его испуганные посмотрел, заулыбался широко-широко и сказал:

      — Заяц. Ну чего ты всё бормочешь и бормочешь, а?

      — Правильно, — он так забавно пробубнил своим ртом, зажатым между моими руками. — Да, правильно ты говоришь, потом просто так ему подарим, да? Без повода.

      — Подарим. Обязательно подарим. Сам ему подаришь.

      — Если хочешь.

      Тёмка руку мне на самое сердце положил, согрел его даже чуть-чуть, смотрел мне в самую душу через плотную чёрную кофту, будто мой ритм пытался расслышать. Смешной такой, как будто что-то понимает.

      — Вить? — он тихо спросил меня. — Врач что сказал?