Старая чёрная куртка так хорошо согревала, даже вжался в неё ради уюта. Руки только всё мёрзли, титан бы надо включить, а всё не включают никак, сколько пассажиры ни жаловались. Уже не моя проблема, выходить скоро буду, Зелёный Дол сейчас проеду и в Верхнекамск наконец вернусь. Домой вернусь. А поезд дальше поплывёт по чёрным шёлковым лентам железных дорог, исчезнет в сухой метели и на прощание свистнет разок, кинет свой плач, как насмешку, и навсегда растворится за горизонтом.

      И я навсегда растворюсь в наших родных панельках, в хрущёвских лабиринтах, затеряюсь в нечищеных заснеженных дорогах. Всё на свете забуду. Верхнекамск только буду знать. Ни Москвы, ни Питера, ни Сочи для меня отныне не будет. Всё растает, как сон. В сладких воспоминаниях только будет существовать, в полароидных фотографиях застынет глянцевым камнем и душу согреет в зимней ночи. Когда опять достану свой альбом, когда корочкой сладко так захрущу, когда опять повздыхать о старом захочется и забыться в ностальгической наркомании.

      К Тёмке приеду, к ушастому своему, обниму его крепко-крепко, как будто опять из армии вернулся. Подарок ему наконец-то вручу, а он мне свой, наверно, подарит. Отмечать с ним будем всю ночь, с роднёй нашей, с его семьёй и с моей, под одной крышей Новый год встретим, как никогда не встречали. В первый раз такое будет. Одна только мысль разжигала пожар на душе, сердце вспыхивало старой спичкой, пухом июльским меж тополями на горячем асфальте. Тепло вдруг так стало, и титана не надо, пусть не включают. Мыслями обогреюсь, воспоминаниями и фантазиями, костром надежды себя утешу и не замёрзну больше холодной зимой.

      Верхнекамск красивый у нас. Поезд заплыл под железные своды контактных линий, весь затерялся в промзоне, замедлил свой ход и поплыл осторожно к зданию центрального вокзала. Поскорей бы домой, наступить кроссовками на обледенелую твердь, раздавить подошвой рыхлый лёд вперемешку со снегом, захрустеть солёными реагентами и двинуться в сторону заветной надписи «выход в город». Ничего сейчас больше не надо.

      Бочки грузовых вагонов вздутыми металлическими червяками застряли в паутине железных дорог, замерли будто навечно и по-людски так, и по-человечески даже, всё ждали Нового года. Холодом грузным застыли и сверкали мне страшными надписями. «Огнеопасно» кричали всем пассажирам. Вагоны с углём коричневыми ржавыми коробками болтались в тишине промзоны, утопали в свете вокзальных фонарей, грелись в их ярком белом тепле. Ловили снежные искры своими чёрными угольными спинами, ждали терпеливо новой дороги и обжигали глаза холодным огнём.

      А вдали тихо поплыли пятиэтажки: проносились в сердце городского пейзажа, шелестели своей тишиной и вечерними огнями, и огни эти теплее, чем куртка, грели меня одним своим видом. Что ни огонёк, то застолье. Что ни свет в окошке, то сердца людские колотятся. Бьются в зимней вечерней тиши, в ожидании праздника замирают и кровью горячей пылают в жилах.

      Машин под мостом совсем не видать, по домам уже все разъехались, только троллейбус несчастный неспешно проплыл по снежной речке, задел своими рогами чернющие провода, заискрил на всю округу, словно фейерверк, как бенгальский огонь. Рано ещё, куда разошёлся.

      И почему-то сразу грустно так стало. Заскребло на сердце колючим свитером.

      Мужик в соседней боковине вдруг замычал, застонал сонной свиньёй на весь наш вагон. Весь зашвырялся под клетчатым одеялом, громко зачавкал и дальше спать лёг. До самого Нового года не встанет, во сне его встретит. Стук колёс ему будет курантами. Голос проводницы плешивой речью в ушах зазвенит. А кипяток из титана заискрится шампанским.

      Лампочки по всему хребту вагона вдруг засияли, замерцали, словно гирлянды, и поезд весь заскрипел и стал замедляться. Я всей тушей по инерции дёрнулся вперёд и вдруг замер, обратно к стенке отлетел. Холодные колёса застыли на верхнекамской земле, люди в соседних купе громко защёлкали чемоданами. Воздух загудел суетой, пылью с казённого белья весь наполнился, и повеяло глоточком прохлады. Дверь в метель распахнулась, скрипнула громко на всю станцию и наружу меня стала звать.

      Домой пора.

***

      Частный сектор весь загудел в холодной ночной тиши. Каждым своим сугробиком в моей крови закипал, в каждом морозном выдохе поселился и искрился рассыпчатыми снежными изумрудами. Собаки не драли глотки вдали, и баню никто не топил, только ветер этой праздничной ночью и хулиганил, белым песком по асфальту шумел. Вывеска продуктового магазина тихо мигала на фоне одноэтажных домов в пушистых белых шапках, улицу освещала вокруг себя, словно маяк, мне светила и указывала, где нужно свернуть, чтоб до дома дойти. Вот здесь прямо, в переулок между Сухорецкой и Желябова надо нырнуть.

      Дорога была бы приятней, если бы снег под ногами хрустел. Не рассыпался пустынными белыми барханами, а хрустел аппетитно холодными сверкающими алмазами. Кроссовки насквозь все промокли, пятки хлюпали в летних носках. Зато грязь вся отмылась, грязь, которую ещё из Москвы притащил, которую нам сюда в Верхнекамск привёз. Смыло её ледяными искрами родного снежного океана.

      Окна в домишках рыжим огненным янтарём всё сияли, пылали теплом людских жизней, светили в моё околевшее сердце. Спортивные штаны не грели ни хрена, болоньевые надо было надеть, но уже поздно жаловаться, до дома лишь бы дойти. Там с Тёмкой согреюсь. В тепле его утону лопоухом, руками ледяными его горячие щёки ошпарю, потреплю его по тёплым кудряшкам и хорошо сразу станет. А за столом-то ещё теплее, там вся родня уже собралась, одного меня дожидается. Нализались уже все в хламину, наверно, а сами рюмку для меня приготовили. Стоит всё и сохнет где-нибудь рядом с зимним салатом, переливается гранёным хрусталём между колбасой и маслинами.

      Вишня у нас за забором совсем умерла, до самой весны застыла в морозе. Белыми пуховыми ветками сияла в ночном умиротворении. Уже у калитки музыку слышно, слышно, как гости танцуют и кровь сорокоградусную по жилам разгоняют. Покурить надо, а то если зайду, до следующего года ещё не затянусь. Отравлю себя синим дымом последний раз в этом году и домой наконец завалюсь. Рюмашку хмельным огнём разожгу и обниму свою душу родную, кудрявую, добрую, лопоухую. Всю ночь обнимать буду, до самого нового года.

      Дым синим густым клубочком застыл перед глазами, ветер вдруг подул, и всё тут же рассеялось. Сплошная белая тишь, чёрная холодная речка дороги и несчастный водитель в старой девятке. Домой торопился, спешил за стол к своим, искрами белыми в разные стороны выстреливал из-под колёс. Всегда здесь так было под Новый год. С двенадцати лет, помню, как ни выйду курить перед самой полуночью, никогда никого не повстречаю. Ни людей, ни собак, только барханы сухие и снежные, по дороге лениво ползут и песочком своим белым шелестят. Воздух колышут в ночной тишине, всё шебуршат белой мишурой по асфальту.