Где он сейчас, Сашка этот? Кто ж его знает. Мама, может, и знала, фамилию хотя бы помнила. Так бы, может, хоть как-то его смог найти. А без неё не получится, каждого Санька в Верхнекамске бегать-проверять не смогу. С талисманом кролика только смог бы.

      — Ты зачем Сашу обижаешь, игрушки ему играть какие-то не даёшь? — мама спрашивала меня, когда стояли рядом с титаном и кипятком лапшу заваривали.

      — Я не обижаю! — я оправдывался перед ней. — Какие я ему игрушки не давал? Мы с ним даже не играли вообще-то в игрушки!

      — Не знаю, мне мама его сказала, камень ты ему какой-то не дал. М? Камней, что ли, зажмотил? Говна всякого на путях насобираешь, а потом тащишь. Там грязища одна, туда туалеты смывают, а ты камни собираешь. И даже Саше не мог камушек один подобрать, который он хотел? Тебе одному мало, что ли?

      И голову опускал виновато, стыдливым взглядом терялся в красной пыльной ковровой дорожке. И ведь не скажешь ей, не объяснишь, что это всё дурость была какая-то, дурость детская и тупая, что не было никаких камней, и талисманов никаких не было, и что просто так ему наврал, чтобы похвастаться.

      Потом спать с ней ложились в нашей боковушке у туалета, она одеялом меня накрывала на верхней полке, по голове гладила и успокаивала на ночь, что рядом будет и без меня на станции выходить не станет. Чтоб поезд, не дай бог, без неё не уехал.

      — Мам? — я спрашивал её шёпотом.

      — Чего?

      — Я тоже хочу, как Сашка, чтобы с тобой в санаторий поехать. Чтобы нам тоже в санаторий билет дали.

      — Тьфу ты, господи, по брылам щас как дам! — огрызалась она. — Замолчи ещё!

      — Почему?

      — Всё, спи давай. Даже не заикайся больше про это, понял?

      — У меня горло немножко царапает.

      — Ну, молодец, всё. Накликал, да? Языком натрепался? По перрону весь мокрый набегался? Лежи, градусник достану.

      Доставала градусник и температуру мне мерила. Потом уже к утру разболелся, всю дорогу до Верхнекамска сопливил и дрожал от холода под двумя тёплыми одеялами. Сейчас зато не холодно, жарко наоборот. Всё тело жарилось в железной бочке на колёсах, а прокуренная футболка прилипала к потной коже.

      Когда я вернулся в купе, Тёмка лежал на боку и дрых. Проигрыватель даже не выключил, прям так и уснул в ярких красках родного мультика. Весь мокрый лежал, тёплый и потный, воздух в купе ещё сильней, чем в коридоре, накалялся, совсем дышать было нечем. На миг мысль промелькнула всё выключить и к себе на место аккуратно лечь спать. Только я к столу подошёл и рукой потянулся к чёрной пластиковой кнопке на проигрывателе, как Тёмка тут же глаза открыл.

      — Я смотрю, — пробубнил он слюнявым ртом. — Ложись рядом. Покурил?

      — Да. Покурил.

      И опять за спиной у него лёг, к себе крепко прижал и своей мокрой футболкой с его сцепился на горячей пыльной простыни.

      — Когда уже поедем, а? — жалобно прохрипел я и лоб вытер мокрым вафельным полотенцем.

      Поезд в ту же минуту будто нытьё моё услышал, громко загрохотал металлической тушей и тронулся с места. Ростовский вокзал за окном тихо поплыл, люди с чемоданами быстрей побежали по перрону, и наше купе вспыхивало яркими огнями. Рубиновым, изумрудным и жёлтым бархатом светилось под мельтешащими за окном фонарными столбами.

      — Вон, пожалуйста, — сказал Тёмка и посмеялся. — Вот и поехали, прям как ты и хотел. Да, Витюшка?

      Повернулся ко мне и в нос меня быстро чмокнул. Я вдруг оцепенел в рокоте вагонной обшивки. Мир вокруг весь затрясся, куда-то вперёд побежал, а разум весь затопило одним его маленьким словом.

      — Как ты сказал? — я переспросил его тихо.

      — Я сказал, что мы поехали, прямо как ты и хотел.

      — Нет, нет. Назвал меня как?

      Тёмка на меня опять обернулся и ответил:

      — Витюшка.

      — Точно. А ты откуда знаешь?

      — Чего знаю?

      — Откуда знаешь, что меня мама так называла?

      Тёмка выбрался из-под моей руки и опять на меня посмотрел, весь нахмурился и заблестел глазами в свете вокзальных фонарей за окном.

      — Я вот только сейчас это от тебя впервые в жизни услышал, — ответил он монотонно. — Правда, что ли, называла?

      — Да, — тихо ответил я. — Витюшкой называла. Нет, ты точно не знал?

      — Не знал я, говорю же тебе. Чего ты? Хочешь, не буду больше так называть, всё.

      — Да нет, нет, — сказал я и опять покрепче Тёмку к себе прижал. — Это просто так странно.

      — А чего странно-то? Ласкательное имя. За столько времени можно уже было что-то и придумать, да? Ты же меня Тёмкой называешь?

      — Да, но Витюшкой меня никто больше никогда не называл. Мама только.

      Он ко мне плотнее прижался, весь прямо утонул в моём потном тепле и пробубнил еле слышно:

      — Меня зайцем до тебя тоже никто не называл. И даже мама не называла.

      Наконец-то прохлада слегка разгулялась, купе затопило холодным бризом из кондиционера. И дышать сразу легче стало, и шея потная обсыхать начала потихоньку. Тёмка будто мёрзнуть даже начал, тихонечко задрожал от холода и ещё крепче ко мне прижимался. Не прижимался даже, а пожар внутри меня разжигал. То ли нарочно так сильно об меня тёрся, то ли и вправду согреться пытался.