Сижу и прижимаюсь к нему крепко, а у самого пьяная мозолистая лапа к резинке на спортивных штанах тянется. И Тёмка тоже не отстаёт, будто за мной всё торопится не поспеть, джинсами своими зашебуршал и задрожал лихорадочно в сладостном сбивчивом дыхании.

      — Тём, — прошептал я ему и весь растаял в золоте нашего единения. — Она мне не кольцо подарила. Она мне тебя подарила. Тебя мне подарила. Сама не знала, а подарила.

      И резко вонзился в колечко и его любовью приятно ошпарился.

      Тёмка захлебнулся сладостным вздохом и будто всем телом на мгновенье погиб. В спину мне впился дрожащими пальцами и зашелестел воздухом невесомо. Нежностью и теплом содрогался моими, раскочегарился буйным желанием и талой снежинкой сверкнул в измученных глазах.

      — Подарок мой ушастый, — я прошептал ему тихо и мочку его уха легонько куснул. —Сладкий. Тёплый. Самый-самый тёплый.

      Невесомый треск лампы у кровати был мне ответом. Тёмка томился терпением в моих прочных объятиях, чуть олимпийку мне на спине не изодрал, горлом напрягся на миг и заскулил еле слышно.

      — Больно?

      — Нет, — он ответил с придыханием.

      — Прости.

      Жилы забурлили хмельным бульоном, сердце бенгальским огнём заискрилось. Сладостным бархатом, нежностью и теплом всё тело скрутило. Каждым ударом сердца я весь содрогался, и Тёмка будто сам всей моей сутью пульсировал и в моих мозолистых ладонях летним пухом в секунду сгорал.

      — Спасибо, что остался, заяц, — я прошептал ему и ещё крепче прижал к себе.

      Весь на части в его единении разорвался.

      Сластью и золотом в сердце своём заискрился, душу на волю будто освободил в неукротимом тяжёлом вздохе. Дрожь его ощущал в радостной невесомости и сам на мгновение весь задрожал.

      — Всё хорошо? — я спросил его шёпотом.

      Тёмка мне ничего не ответил, молча мне в шею моськой уткнулся и тихонечко закивал.

      — Прости, если больно сделал, — я тихо сказал ему.

      — Больно один раз только было, — он прошептал мне в самое ухо.

      Я посмотрел ему прямо в глаза и встревоженно спросил:

      — Когда?

      — Когда от меня на год ушёл.

      — Господи боже… — я ответил ему и опять к себе крепко всем телом прижал. — Заяц ты мой глупый.

***

      Волны страшно рычали и пенистыми языками взрывались об старый плесневелый пирс. Штормит уже третий день, купаться опасно, даже на море страшно смотреть. Жарко хотя бы, позагорать можно немножко. Тёмка рубашку на поясе завязал. Шёл рядом со мной, с кроссовками в руках, по тёплой гальке. Весь морщился, когда на камни поострее наступал, за краешек моей олимпийки на поясе цеплялся, громко шипел и всё просил где-нибудь остановиться.

      — Всё, всё, не мучайся, — сказал я, и мы с ним присели на большой плоский камень рядом с кучкой тухлых водорослей.

      Тёмка согнулся и стал самые мелкие камни от ступни отдирать, ноги растирал и массировал. Над головой вдруг чайка пролетела, заорала, как ненормальная, и исчезла в ясном холодном небе. Волна ярко взорвалась белыми искрами у самого кончика пирса, бедного рыбака всего намочила, даже отбежать не успел. Я снял со спины тяжёлый рюкзак и поставил его на землю, две красные чурчхелы из него достал и одну Тёмке протянул.

      — Будешь, что ли? — я спросил его.

      — О, давай, — ответил он и забрал у меня полиэтиленовый пакетик со сладостью.

      Он и не будет, ещё бы, нашёл, чего спрашивать. Тёмка так смешно зубками своими вгрызся в желатиновый мякиш, так аппетитно орехами захрустел. Только хруст его и слыхать, хруст и рокот моря под ясным небом.

      Поезд громко загудел и железной зелёной змеёй пробежал по железной дороге на высоком холме, в туманной горной дали исчез, в паутинке чёрных проводов затерялся навеки. Скоро и мы с Тёмкой так же затеряемся, на нашем поезде до Верхнекамска родного отправимся, бархатное лето оставим у подножия гор и в холоде и слякоти опять очутимся. Снова не солнцем, а друг дружкой будем греться, взглядами тихими и безмолвными, прикосновениями неловкими в сладостных мурашках, в тепле и уюте нашей квартиры, под пыльным ковром на стене у кровати.

      Высоко над нашими головами самолёт пролетел, рассёк дугу своей белой железной тушей и исчез среди облаков. Только гулом и воем небо наполнил, песню бушующих волн уничтожил шумом своим. Тёмка глазами в небо вцепился, любопытным взглядом самолёт провожал, пока тот совсем не растворился вдали.

      — В следующем году, Вить, обязательно на самолёте куда-нибудь полетим, да? — он спросил меня с задорной улыбкой и кусок чурчхелы зубами оттяпал. — Накатались уже на поездах.

      — А тебе что, на поезде разве не нравится? — я спросил его удивлённо.

      — Нравится, нравится. С тобой всё нравится. Просто для разнообразия немножко. Пусть даже в Москву, пусть в Екатеринбург, всё равно. На самолёте давай.

      Я положил шебуршащий комок полиэтиленового пакетика в карман спортивных штанов, замком звонко щёлкнул и тихо произнёс:

      — Я на самолёте даже никогда не летал.

      — Я тоже, если бы тот конкурс не выиграл, так бы и не съездил никуда. Ни в Америке, ни в Мексике не побывал бы.

      И опять замолчал, опять растворился в приятных воспоминаниях. Сверлил задумчивым взглядом бушующую морскую пучину.