— Куда тебе, совсем с ума сошёл? — сказал Тёмка строго.

      Ко мне подскочил, за бутылку схватился тонкими пальцами и в глаза мне посмотрел. Так страшно-сердито нахмурился, бровками своими светлыми и пушистыми заиграл на гладком лице, серьёзный заячий взгляд забавно корчил.

      — Отдай, Вить, — прошептал он.

      — Тём, — ответил я ему и ещё крепче вцепился в бутылку, громко ей булькнул на всю комнату. — Выпьешь со мной, Тём? За маму мою выпьешь, ладно?

      Опять он застыл в непонятном испуге, и следа не осталось от его грузной сердитой мины. Расплылся весь в сладком непонимании и тихо замотал головой.

      — Давай, родной, — прошептал я. — Пожалуйста. Прошу тебя.

      — Хорошо, — ответил Тёмка и отцепился от бутылки. — Полстакана только выпью. И только потому, что за маму твою.

      Я прикусил губу, и глаза вдруг в секунду намокли, Тёмку к себе ближе прижал и в самый лобик его чмокнул.

      — Молодец какой, — сказал я и громко шмыгнул. — Давай, давай, родной.

      Он достал два белых пластиковых стакана из своей спортивной сумки и аккуратно разлил нам медовухи. Себе только половинку налил, как и обещал. Мне тоже много не налил, чуть больше половинки, знал ведь, что буду ещё просить, что не успокоюсь. Я выключил люстру, и мы с ним остались в бархатном полумраке прикроватной лампы. Тёмка сел по-турецки на краешек кровати, стакан с медовухой держал трясущейся ладошкой, а я напротив него сел, тоже по-турецки развалился. Громко так заскрипел старым матрасом, и в комнате вдруг всё стихло. Лишь янтарная гладь безмолвно переливалась в наших стаканах, светом прикроватной тумбочки молча искрилась, и пальцы будто сами негромко пластиком захрустели.

      — Я с ней один раз в жизни всего лишь пил, — тихо сказал я, глядя Тёмке в глаза. —Знаешь, когда пил? С полевых сборов как-то вернулся. Домой пришёл, а там толпень гостей такая набилась, у-у-у… Пёрнуть негде. Потом все ушли, мы с ней сидели вдвоём. Там немножко ещё совсем оставалось. Она на меня посмотрела и сказала: «Взрослый уже, чё на меня смотришь?».

      — И как? — он спросил меня шёпотом. — Ты выпил?

      — Выпил, мгм, — ответил я и закивал, слегка дёрнулся и немножко медовухи расплескал на наше с ним покрывало.

      — Пьём, что ли? — спросил Тёмка и напряжённо замер.

      Я махнул рукой и запрокинул голову, одним глотком весь стакан осушил. Громко смял его в кулаке и прям на ковёр швырнул, алыми каплями тихо брызнул и морду вытер рукавом олимпийки. Ушастый тоже всё выпил: два глотка сделал, в один не осилил. Весь скрючился, морду скривил солёной помидориной и язык смешно вытащил, как глупая псина. Рот раскрыл и руками замахал, обжёгся весь медовушным пламенем.

      — Щас, погоди, — я сказал ему и засмеялся.

      Щёки надул и громко подул на него пьяным дыханием, прямо ему в рот подул, на язык прямо. Тёмка медведем зарычал на всю комнату и шумно взъерошился, весь раскраснелся вмиг, проморгался и на меня посмотрел. Румяными щёчками засиял в бархатном полумраке.

      — Спасибо, заяц, — я сказал шёпотом и схватил его за руку.

      А рука его уже стала тёплая, горячая даже, вмиг разогрелась хмельным пожаром в крови.

      — Доволен? — спросил он меня. — Всё, спать давай.

      — Тём? А ты ведь со мной не из жалости, да?

      И опять он уставился на меня своими блестящими глазками, непониманием и удивлением сверкал в них, в самую душу мне будто заглядывал и ответа искал.

      — Нет, — прошептал Тёмка. — Ты чего такое говоришь, Вить? Какая ещё жалость?

      — Точно? Не врёшь мне?

      — Не вру.

      Я крепко схватил его за руку, изо всех сил ладошку его сжал, к губам поднёс и тихонько поцеловал.

      — Поклянись, — попросил я. — Памятью моей мамы поклянись, что не из жалости со мной. Сможешь?

      Шея у него ещё сильней задрожала, ещё заметнее, чем обычно. И взгляд его задрожал, и глаза испуганно забегали в разные стороны, будто места себе не находили под тяжестью моих вопросов.

      — Клянусь, — он ответил мне. — Вить, ты же… Ну ты же пьяный, ты же понимаешь?

      Я засмеялся тихонько и сказал ему:

      — Понимаю. Поговорить-то всё равно охота, да? Пьяный или какой. Неважно.

      И я опять полез к нему целоваться, на спину его повалил, чуть ли не всей тушей своей придавил и в губы его вцепился. Сладкий привкус медовухи слизал с них, чмокнул хмельной пряностью и ещё крепче в них впился. Тёмка не сопротивлялся совсем, плечи вольно расслабил, не дышал даже как будто и жалобно задрожал под моей наглостью.

      — Смотри, заяц, — я сказал ему и показал свою ладонь с двумя кольцами. — Вот тут у меня ты.

      Я ткнул пальцем в кольцо, которое он мне два года назад на Новый год подарил, и продолжил:

      — А это мама у меня.

      И на другое кольцо ему показал, которое на соседнем пальце сидело.

      — Оба всегда со мной, рядышком, — объяснил я. — Понял, да?

      Я прижался вплотную к его горячему лбу и прошептал:

      — Понял, да, заяц?

      — Понял, — он ответил и ещё сильнее весь задрожал.