— Мы, когда всей группой в Вашингтон прилетели, стали чемоданы разгружать в аэропорту, — сказал Тёмка. — Ну, мальчиков всех попросили, куда уж без этого. Я один чемодан схватил, в автобус его хотел затолкать и не выдержал. Выронил, короче.

      — И что, раскрылся?

      — Нет. Они там все скотчем были перемотаны. Не раскрылся, просто на асфальт его уронил. Там тётка была в красной футболке и в чёрных очках, толстая такая, злющая. Американка. Так на меня посмотрела, как на говно, рукой махнула, типа, ой, всё, вали отсюда, убогий, не мешайся.

      Тёмка глупо заулыбался и обречённо вздохнул, холодной галькой под ногой громко захрустел. Руки свои вперёд выставил, посмотрел на них хмуро, в кулаки крепко сжал, что аж костяшки побелели. А руки ещё сильнее задрожали, только хуже стало. И вся его печаль бесследно растворилась в раздосадованном вздохе.

      — И это в Америке, Вить, — сказал он. — В Америке, где все такие типа добрые и вежливые. А здесь у нас, в России в нашей, с нашим хамством и менталитетом представляешь, что будет? С чем я буду сталкиваться каждый день? С чем всю жизнь сталкиваюсь…

      Я тихонько погладил его дрожащую правую ладошку и сказал:

      — У тебя же болезнь, Тём. Сосуды, шея, руки.

      — Знаю, — ответил он и засмеялся. — Я знал, что ты так скажешь. Только вот кто у меня будет медкарту постоянно спрашивать и в справках моих копаться?

      Опять правду сказал, опять вокруг весь смысл вещей убил, даже солёным брызгам с моря шанса не оставил никакого. Всё своей правдой уничтожил. И не поспоришь ведь.

      — Кто хотя бы спросит, что у меня не так? — сказал Тёмка и так по-странному улыбнулся. — Всё ли в порядке? Никто не спросит. По инвалиду-колясочнику хотя бы сразу всё видно, сразу понятно. А на меня посмотрят, думают, руки, ноги целы, значит, здоров. Всё хорошо, значит. Врачи даже не все врубаются в мои проблемы.

      Он опасливо оглянулся, никого вокруг не увидел, только двух тёток в белых шляпках вдали, что под ручку вдоль берега прогуливались и ракушки собирали. Тёмка ладонь мою схватил, дрожь свою чуть-чуть мне совсем передал и сжал меня посильнее своей рукой. Ещё сильней задрожал.

      — Ты только единственный, кто сразу всё понял, — он сказал мне с улыбкой. — Не смеялся ни разу, вопросов дурацких не задавал, ничего мне даже не говорил. А мог бы. Такой, как ты, точно мог бы. Спортивный весь, красивый, подтянутый. Здоровый.

      Он руку свою резко отдёрнул, головой замотал и стал что-то искать. Высохшую корягу у нашего камня подобрал, постучал по ней три раза и поплевался.

      — Тьфу-тьфу-тьфу. Господи. Прости, пожалуйста. Совсем дурак, а. Надо ведь додуматься.

      Я посмеялся над ним и похлопал его по холодной спине. А он всё с корягой сидел, как дурачок, вцепился в неё дрожащими ручонками крепко-крепко.

      Море опять солёным взрывом бабахнуло, две волны столкнулись у пирса и сожрали друг друга в пенистом танце. Ненадолго всё стихло, а потом опять с новой силой завыло, ветром закружилось над водной гладью. Похолодало немножко, но солнце ещё пекло, лучами своими отчаянно согревать нас пыталось, сушило дохлые водоросли на камнях и выброшенных на берег несчастных медуз.

      Я достал из рюкзака жёлтую пачку сигарет и закурил, в который раз уже свежий морской воздух разрушил синим туманным ядом. Тёмка на кармашек рюкзака покосился и усмехнулся тихонько, тонкими пальцами аккуратно книжку свою достал. Захрустел аппетитно обложкой и пробежался по страницам из ароматной газетной бумаги, буквами на мгновение замелькало перед глазами. Потом опять книжку закрыл и на коленках у себя оставил, опять на море отвлёкся задумчиво. А на обложке красным цветом мерцало и переливалось в лучах солнца название книжки на фоне снежного пейзажа.

      «Когда навоется метель.»

      Я зажал сигарету губами и взял в руки книжку, открыл её где-то ближе к концу. Сколько раз её уже видел, сколько читал, сколько перечитывал даже, всё никак не мог осознать, когда он всё успевал своими лапками весь этот текст набирать? Я ведь всё время с ним, всё время на виду друг у друга, а он всё равно в тайне от меня умудрился такой талмуд накатать.

      Я зацепился взглядом за строчки на самых последних страницах и прочитал про себя:

      »… наблюдал с детским каким-то интересом за янтарным пением гирлянд на заборе, лай собак сквозь толстенное стекло слушал, метельный фейерверк из снежинок разглядывал. Меня одного в полумраке моей комнаты оставил мёрзнуть на этом скрипучем холодном полу. И так подойти к нему и обнять его захотелось, сжать покрепче, что есть сил, чтоб запищал весь и просил отпустить, а потом защекотать его и на диван свой старый повалить, зацеловать всего, чтоб глупости больше всякие не спрашивал, чтобы сам всё понял уже наконец…»

      Тёмка посмотрел на меня с любопытством и спросил:

      — Чего? Читать тебе резко приспичило, да?

      Книгу у меня из рук выхватил и обратно сложил, карман рюкзака закрыл на замок, чтоб я не залез.

      Я затушил сигарету о камень и сказал:

      — Просто не понимаю иногда, а зачем это всё? Для чего? Про что? Для кого?

      — Ты о чём?

      Я молча кивнул в сторону рюкзака. Про книгу, мол, вот о чём.

      — Я думал, ты поймёшь, — Тёмка ответил и пожал плечами. — Ты же сам говоришь, что не любишь, когда всё дотошно объясняют, когда всё разжёвывают.

      — Всё равно не понимаю. И знаю ведь, что ты не ответишь, да? Ушастый? Хитрый ушастый графоман кудрявый. Да?

      Я посмеялся и по голове его потрепал, Тёмка весь засмущался и взгляд в сторонку увёл. В карман своих джинсов залез и три одинаковые монетки достал, сверкнул пятаками в лучах яркого солнца и мне протянул в дрожащей ладошке.