Я сделал глоток красного сухого вина, рот им прополоскал, вкус повертел на кончике языка и сплюнул красное месиво в пластиковый стакан. Брезгливый взгляд тётки в шляпе на себе словил.

      — Бодяга-то какая, офонареть можно, — я тихо сказал Тёмке.

      — Почему? — он спросил и громко зачмокал, всё хотел вкус распробовать.

      — Не может вино двести рублей за бутылку стоить, ты чего уж.

      — Так оно же своё, местное, — Тёмка пожал плечами. — Сколько ему ещё стоить?

      Я усмехнулся:

      — Вино — это дорогое производство, Тёмыч. Даже если тут свои виноградники. Этот виноград собирают, настоящее, нормальное вино делают и его уже продают. Но не здесь, не дуракам всяким за двести рублей, чтоб они могли его к себе в Нижневартовск отвезти на поезде. Нет. На экспорт его продают, в другие страны. Ага, будут они тут виноградники херачить на каждом шагу, чтоб потом бутылки по двести рублей толкать. Ха, ну ты чего уж, мозги маленько включай.

      Я поднёс к его лицу стакан, провёл пальцем по самому краешку и показал ему остатки сухой порошковой смеси на самом кончике:

      — Вон, гляди. Бодяга это, никакое не вино.

      — Охренеть, — тихо сказал Тёмка и носом уткнулся в стакан. — И чего делать? А медовуха? Медовуха-то настоящая?

      Я схватил бутылку светлой медовухи, в руках её повертел, глаз один прищурил с видом важного знатока и ответил:

      — Медовуха — да. Медовуха настоящая должна быть. Это ж самогонка, по сути, её чего, её гнать не дорого. Тут можно и по двести рублей продавать. Так что её возьмём, понял?

      Тёмка кивнул, на бутылку глянул украдкой и едва заметно облизнулся. Я взял два чистых стакана и налил нам немножко. Один стакан Тёмке пододвинул, а другой оставил себе.

      — А это… бодяга, понял, да? — сказал я, глянул на бутылку с вином и скорчился. — Отрава. Не пей. Дурят народ, как лохов, а они и рады. Ты ещё удивляешься, как так у нас этот плешивый чертёныш столько лет всё сидит и сидит.

      — Молодые люди! — тётка в очках и в шляпе буркнула в нашу сторону скрипучим противным голосом: — Вы здесь не одни. Если вам что-то не нравится, подождите в автобусе, хорошо?

      Я засмеялся и посмотрел на неё.

      — Мы-то подождём, если надо будет, — ответил я тётке. — Качество вина от этого только не поменяется. Вы неужто не видите, ну?

      Я кивнул в сторону её пластикового стакана с красными разводами от помады по краям.

      — Вино как вино, — отрезала она и сделала очередной глоток.

      Под самый конец экскурсии мы с Тёмкой остались на ужин, устроились уютно в уголке под крышей веранды, за широким деревянным столом. Две порции форели по-царски с ним заказали, сидели и смотрели в тарелки с розовыми рыбными тушками в пёстрой компании поджаренных овощей в аппетитных масляных переливах.

      — Здесь вроде форелевые хозяйства неподалёку есть, — сказал Тёмка и аккуратно отрезал мягкий кусочек ножом в дрожащей руке. — То ли на Красной Поляне, то ли ещё где. Поэтому рыба точно своя. Не бодяга.

      Я острым ножом прикоснулся к розовому мякишу, совсем легонечко надавил и отрезал аккуратный кусочек. Подцепил его кончиком вилки и в рот положил: тут же у меня во рту и растаял, нежный такой, невесомый. Со вкусом пресного озера и летней свежести.

      — Блин, — тихо вырвалось у меня. — Вкусно, да. Это вот настоящая рыба, местная. С этим не обманули.

      Девушка в жилетке нам счёт принесла, на краешке стола оставила длиннющий чек и ушла дальше дурачков-туристов обрабатывать с винной бормотухой. Тёмка дрожащей рукой схватил бумажку, глянул, и глаза у него тут же сделались квадратными. Ещё сильнее будто затрясся.

      — Две тыщи четыреста рублей! — произнёс он шёпотом, но так громко, будто пытался прокричать. — Едрить твою за ногу!

      — Тогда не торопись, — сказал я, тихонечко посмеялся и ещё один нежный кусок положил в рот. — Ешь медленно, наслаждайся. Кредит ещё долго будем выплачивать.

***

      Голова после медовухи дуростью и пьяными мыслями захмелела, на части раскалывалась и заставляла лыбиться по-дурацки, глядя на Тёмку. Я зашуршал ногами в пыльных кроссовках по скользкому полу коридора и всей тушей рухнул на дверь нашего номера, в ручку вцепился и кое-как на ногах удержался.

      — Вить, аккуратней! — зашептал Тёмка и помог мне подняться, за подмышку меня схватил. — Разбудишь тут всех!

      — Тихо. Ладно, — вырвалось у меня.

      Дверь в номер открылась, и мы с ним провалились в наш домашний уют. Я рухнул на четвереньки и чуть носом в ковролин не впечатался, тело всё сотрясло от сильного грохота. Тёмка недовольно цокнул и дверь закрыл, свет в номере включил и побежал к кровати, чтоб поскорее мне расстелить.

      — Щас, щас, — повторял Тёмка, захлопотал на всю комнату постельным бельём и пыль поднял в прохладный вечерний воздух.

      Я поднял дрожащую голову и вытер морду рукавом своей олимпийки. На ковёр густыми тёмными пятнами своими слюнями накапал, попробовал вытереть — только ещё хуже сделалось, ещё сильнее всё размазал по синему пушистому ворсу. Глаза заволокло мутной пеленой, и я пьяным взглядом случайно зацепился за янтарную бутылку медовухи на прикроватной тумбочке. Рядом со светильником стояла и переливалась бордовым пожаром, своим пряным и терпким вкусом манила меня к себе.

      Нет, не буду больше сегодня, уже нализался. Так нализался, что Тёмка со своими кудряшками сливался в одно мутное пятно вместе с широкой двухместной кроватью. Глаза невыносимо слепило ярким светом люстры, я проморгался немножко, и морда вдруг вся заслезилась, чем-то в носу вдруг будто защекотало, словно аллергией всего скрутило. Ушастый ко мне подбежал, весь засуетился надо мной, рукава своей джинсовой куртки деловито задрал, запыхтел, закряхтел громко и меня попытался поднять.