— Как будто ничего уже в жизни и не надо, — ответил он мне и плечами пожал. — Потому всё уже есть.

      Наше маленькое купе на миг вспыхнуло розовым тёплым светом, пока поезд мимо фонаря за кустами орешника проплывал. Мягким бархатом засиял, белыми полотенцами в плетёных боковинах, занавесками с цветочками на тугой резинке. И снова всё стихло, опять только солнце наших гирлянд светило. Тёмкины задумчивые глаза в полумраке и стук колёс в самом сердце. В каждом ударе, в каждом вздохе будто весь прописался.

      Я скинул грязные потные кроссовки и сел по-турецки напротив Тёмки. Он разогнулся и ко мне поближе придвинулся, руку свою на мои спортивные штаны положил и в глаза мне посмотрел. Сидел в мягком шёпоте гирлянд на окошке, в ночном мраке леса за его холодным стеклом.

      — Можешь мне только одно пообещать? — он спросил меня с дрожью в голосе.

      И вдруг сорвался в глубокую пропасть, не голосом уже говорил, а шёпот кое-как выдыхал, шёпот, который почти что терялся в стуке колёс.

      — Пожалуйста, — Тёмка произнёс еле-еле и ещё крепче меня за штанину схватил. — Если вдруг когда-нибудь надоем. Если устанешь. Если сил больше не будет меня терпеть. Ты только скажи, ладно, Вить? Я лучше пусть поплачу, пусть убиваться буду, но хоть обманутым не останусь, ладно? Ты ведь родной, ты ведь обманывать не будешь меня, да ведь?

      — Никогда не буду обманывать, — тихо вырвалось у меня.

      — Не будешь, — он повторил с улыбкой. — Ты просто так не болтаешь. Никогда не жалей меня. Всё как есть говори, ладно?

      Он тихо вытерся рукавом и опять замолчал, опять в пении колёс по холодным шпалам нас с ним утопил.

      — Вить? — прошептал Тёмка.

      — М?

      — А чего у нас там покушать есть?

      — Проголодался?

      — Да. Можно.

***

      Перрон на станции «Хоста» извивался бетонной змеёй с жёлтым краешком. Тёмно-рыжие нити железной дороги ещё дальше тянулись, к самой горе, к её зелёному пушистому бархату, в дым облаков, что зацепились за деревья и лениво ползли по ветру. Небо разразилось тугим серым цветом, прохладой давило на землю и воздух наполняло влагой и свежестью. Как в тропиках прямо, как в джунглях, с солёным привкусом моря на кончике языка.

      — Погоди, покурим, ладно? — я сказал Тёмке и снял тяжёлую спортивную сумку с плеча, на скамейку её поставил.

      Сигаретой завонял в свежей прохладе, немножко даже загрустил, что пришлось чудный воздух своим дымом уничтожить. Ненадолго. Докурю и дальше пойдём, надышимся с ним ещё.

      А за забором, где-то далеко-далеко, уже переливалось море серо-зелёной лазурью. Под бледным солнцем сверкало своими волнами, солью и свежестью дышало на нас. Опять меня повстречало и шёпотом волн вдали поприветствовало. Давно с ним не виделись, последний раз с мамой ещё сюда приезжал, когда десять лет было. В пансионате останавливались, в «Золотом колосе», когда ей путёвку на заводе дали. Вдвоём с ней отдыхали, никто больше с нами не поехал, ни Танька, ни отец. По набережной вечером с ней гулял, чурчхелу ел, потом траванулся и два дня блевал, никуда с ней не выходил. Сидела меня всю ночь и с температурой караулила, тазик у кровати держала.

      А потом опять вечерами гулять с ней срывались, в столовые всякие заходили, в кафешки, по частному сектору с пальмами и вечноцветущей зеленью с ней прогуливались. И снова терялись в мерцании ночных огней на набережной, в детских аттракционах, среди тиров этих несчастных, в мигающих вывесках и в шуме толпы.

      Пластиковой удочкой рыбку ловил в маленьком резиновом бассейне, вытягивал её на магните, за что мужик с сумкой на поясе меня игрушкой наградил. Набор машинок в яркой коробке мне вручил. Я такой довольный был, тупой и наивный, радостью весь светился безмозглой и до самого Верхнекамска коробку не открывал. Дома уже с машинками поиграл, всю жизнь их берёг, крепкие, классные, краска почти не слезла. До сих пор где-то валялись, Ромка недавно с ними возился.

      Сигарета уже заканчивалась. Тягучим туманом растворялась в сером холодном небе на фоне моря вдали. То же самое море, та же синяя шумная твердь пеной гремела и возбуждалась волнами. Глазами смотрю на него всё теми же, будто годов этих и не прошло, будто вчера только встречались взглядом с холодной пучиной. В шелесте волн счастливым мальчишкой утопал и держал её за сухую руку в морщинах, совсем ничего не боялся: ни стихий, ни ветров, ни времени, что горным туманом растаяло и в небо куда-то унеслось. Только море и осталось.

      Привет, море. Опять я приехал. Не с ней уже только. С другим родным сердцем приехал.

      Встречай солёной водой в самую морду.

      На секунду вокруг всё вспыхнуло ярким светом. Тёмка стоял с фотоаппаратом и с задорным лицом уже снимок печатал.

      — Ты меня сфотографировал, что ли? — я спросил его удивлённо и засмеялся, бычок выкинул в мусорку.

      — Да. Потом буду всем показывать, мол, вот, приехали на море, стоит и пыхтит на фоне гор. Не успел с поезда соскочить.

      Он потряс маленькой фотокарточкой, и картинка вдруг застыла на бликующей бумаге, красками наших воспоминаний на всю жизнь отпечаталась. Я обтёр руки об свою олимпийку и аккуратно взял снимок, на морду свою курящую посмотрел на фоне зелёного туманного океана в горной вершине.

      Мама меня так тоже фотографировала рядом с пальмой. Тоже на плёнку, мыльницей какой-то меня фотографировала. Потом таскала янтарный рулончик проявлять в магазин на проспекте Победы. В альбом аккуратно вкладывала. Мою фотографию на фоне облезлой пальмы у фонтана со львами, в футболке с мультяшным кроликом. Гостям потом всем показывала, хвасталась, как мы с ней на море отдохнуть съездили.

      С Витюшкой с её любимым.

      — Хорошо вышло, — я сказал и снимок ему вернул. — А зачем ты всё с этим фотоаппаратом носишься, когда можно на телефон? Ещё бумага такая дорогущая, сколько ты вот на неё потратил?