Руки в его кудряшки запустил, вокруг ушка его погладил и всего зацеловал: и в шею, и в губы чмокнул, и в носик, и в щёчку. Хотел, чтобы каждый чмок извинением искренним в сердце у него зазвучал.

      — Господи, прости, прости, господи, — повторял я шёпотом и ещё сильнее к нему прижимался, всю рубашку под жилеткой ему смял на спине своими ручищами. — Ты представляешь, нет, Тём? Хотел, чтоб тебе плохо было. Чтобы ты проиграл. С ума ведь сошёл совсем. Сучара я самая последняя, да? Врежь мне пожалуйста, а? Один раз хотя бы.

      Я назад шажок сделал, моську вытер рукавом пиджака и руками развёл. Давай, мол, врежь мне.

      Тёмка даже не шелохнулся. Стоял и на меня смотрел, брови нахмурив, губами тихонько дрожал и сам всем телом трясся едва заметно.

      Шуршание ботинок по деревянному полу эхом зашепталось в старых советских стенах. Будто весь зал затрещал мягким негромким шумом. Музыка грохотала на первом этаже, тугими вибрациями поселилась в грудине и заглушила слякотный шелест мокрого снега на стекле.

      Чёрный лысый клён тихонько покачивался на ветру и иногда тенью своей играл на стенах. Чернотой грязной улицы будто залезть хотел в светлый уютный зал. Троллейбус вспыхнул и яркой молнией стрельнул в грязное окошко, Тёмку на миг осветил белой холодной искрой.

      — А ты прям сильно хочешь съездить? — я спросил его. — Сколько там надо, чтоб на две недельки хотя бы катнуть, я ведь… я ведь даже не смотрел никогда, вопрос этот не изучал. Дорого, что ли?

      И Тёмке глянул прямо в глаза, всё ответа от него ждал. Думал, цену мне назовёт. Не назвал. Совсем ничего не сказал мне.

      — Да пофиг, — я усмехнулся и махнул рукой. — Господи, что говорю-то, а? Заработаю. Хоть миллион, ерунда какая. А ты зато счастливый ведь будешь, да?

      Я застучал ботинками по сухому обшарпанному паркету, поближе к нему подошёл, за плечи его аккуратно схватил и спросил:

      — Куда ты там всё хотел? В Нью-Йорк или куда?

      — Никуда я не хотел, Вить, — Тёмка тихо ответил мне. — Учиться просто хотел и всё.

      Я ещё крепче плечи его сжал, ещё плотнее к нему приблизился и прошептал сквозь густые сопли:

      — А здесь? Здесь тебе учиться у нас кто не даёт, а? Родной ты мой, ну? Кто не даёт-то? Учись-знай, чего ты? Оценками меня радуй, маму свою тоже радуй.

      И опять я не выдержал его грузного взгляда, ноги опять меня сами понесли в другой конец зала. Ботинки так громко по полу цокали, весь зал звуком моих шагов вдруг наполнился. А глаза ещё сильнее начали таять, не слезами уже заполнялись, а тугой жгучей смолой как будто.

      Я спиной к нему повернулся и руки важно сложил на груди. Взглядом застыл у маленькой деревянной сцены в самом углу. На сцене пианино стояло, колонки огромные, ростом с Ромку, и несколько осветительных приборов. Серо-синие киловаттники, такие же, как в «Киносдвиге», с какими уже приходилось у Вадима на съёмках работать.

      — Витька? — Тёмка сказал негромко и обувью скрипнул по деревянному полу. — Ты правда хотел, чтобы я не поехал?

      А у самого в голосе горечь и слёзы звенели, слышно их, как бы он ни старался.

      — Мгм, — я ответил и губу закусил. — Сильно так хотел, даже стыдно. И в монастыре тогда про это молился. — Я лицом к нему повернулся и усмехнулся негромко: — Смешно так. К одной иконе подошли тогда друг за дружкой, совершенно разные вещи с тобой просили, противоположные даже. Представляешь, что бог в тот момент подумал? Подумал, наверно: «А чего мне делать-то, кому помогать?».

      И я тихо засмеялся, на Тёмку глянул улыбчивыми глазами, сам вдруг себя одёрнул и зашептал, прижимая крестик на груди под рубашкой:

      — Господи, прости, господи, прости.

      Тёмка захлюпал сквозь слёзы:

      — С чего ты взял, что я об этом просил, Вить?

      — А тогда о чём?

      Я подошёл к нему, за воротничок жилетки его аккуратно схватил и малюсенькую нитку убрал с его чёрной красивой бабочки.

      — Просто, — Тёмка ответил и плечами пожал. — Смотрел на тебя всё время, особенно после армии. Как ты весь… по маме… Понимаешь, да? И не хотел, чтобы тебе плохо и больно было. И я тогда подошёл к иконе и подумал…

      Тёмка не выдержал и разревелся, глазами не мог солёные горячие ручейки остановить на своём лице. Скорчился весь и нахмурился, изо всех сил старался, но печаль всё равно взяла верх.

      — Чего подумал? — я спросил его шёпотом. — Что попросил, Тём?

      — Нельзя же говорить, ну, — он сказал еле слышно и шмыгнул.

      — Это не лампа с желаниями. Ты у бога просил, понимаешь? Что просил, скажи?

      — Попросил, чтобы ты не расстраивался и не плакал больше. Я там где-то читал что-то про мир на душе, про покой. Не помню уже. Специально перед нашей поездкой в монастырь читал. Всё уже забыл, даже не спрашивай.

      Я задумался на секундочку, брови нахмурил и сказал:

      — Так мы же к иконе подходили, которая с учёбой помогает. «Прибавление ума» называется, забыл? Её ведь об учёбе только просят.

      — Да? А я же не знал, Вить, — сказал Тёмка и в воротник моего пиджака вцепился холодными пальцами. — Я думал, что о чём хочешь можно просить. Прости. Поэтому, наверно, и не сработало. Поэтому, наверно, и плачешь до сих пор.

      Я вдруг заулыбался, глаза рукавом вытер и сказал ему:

      — Не сработало, Тём? Сработало ещё как.