Чтоб ушами родными весь этот мрак разогнал.

***

      Больничный воздух трещал ядовитым спиртовым запашком. Таблетками всюду пахло, шприцами, перчатками одноразовыми, торопливыми шагами в белых халатах. Бомжом воняло, которого на носилках в реанимацию вкатили и бросили у дверей приёмного покоя. Сидел и орал на всех подряд, на уборщицу глоткой своей захрипел, врача солидного, взрослого на три буквы послал. Потом заткнулся вроде, на спину плюхнулся и уснул. Под себя только обоссался. Уборщица вся расцокалась и подлетела к нему с тряпкой и шваброй.

      А я сидел на кушетке возле рентгенкабинета и держался за сердце. Не за живот, не за грудь, а прямо за сердце хватался. Всю левую грудину рукой туго обхватил и вздохнуть лишний раз боялся.

      Колет.

      Гвоздём раскалённым насквозь ковыряет. Где-то над животом зажигается страшным пожаром и паутинкой страданий расходится по всему телу. В висках громом гремит, даже писка приборов в реанимации не слышу. Только кровь, только гул кипятка в ушах. Будто рухну сейчас прямо на пол. Лицо разобью об плитку и, как тот бомж, буду безжизненно валяться. И даже никто не подойдёт. И так принимать меня не хотели, баба в регистратуре со смешинкой на довольной роже полис взяла.

      Молодой, говорят. Какое там ещё сердце может болеть? Ерунду какую болтаешь, говорят. А я им что-то про свой порок ещё пытался затирать, про операцию в детстве, про окклюдеры свои.

      Без толку.

      — Так, — пожилая медсестра в синем халате вышла из смотровой и кое-как прочитала мою фамилию по бумажке: — Катаев. Катаев здесь?

      Я руку поднял, прям как в школе, и еле выдавил из себя:

      — Так точно. Здесь.

      Она руками громко хлопнула и прикрикнула на меня:

      — Вставай давай! Чего расселся? Врач туда-сюда бегать не будет.

      Она залетела в смотровую и как заорёт на всю больницу:

      — Владимир Иваныч! Молодого этого осмотрите, а? Сидит там, весь скрюченный прям.

      И послышался тихий голос врача, такой задумчивый, мудрый, в возрасте:

      — А что у него там?

      И медсестра опять разразилась смешинкой:

      — Сердце у него.

      — Лет сколько? — опять спокойно повторил врач.

      — Школьник ещё! Не знаю, я сколько лет, спросите его, расскажет.

      — И где он?

      Она из смотровой выбежала, в мою сторону помахала и опять закричала на весь коридор:

      — Катаев, ну! Нет, и сидит, а? Значит, не болит уже. Прошло, да? От армии, что ли, косим?

      Я кое-как заковылял в смотровую, остановился на миг в дверном проёме, глянул на неё со всем гневом этого мира в глазах и сказал:

      — Я уже отслужил.

      — Иди давай бегом, а! — она опять прикрикнула и по спине меня шлёпнула. — Хвастается тут стоит.

      В смотровой мерзко, жутко даже. Плитка белёсая, где-то бежевая, стены зелёные. Вонь стоит невыносимая, не то мочой засохшей воняет, не то кровищей застывшей. Девушка в белом халате за столом сидела, что-то записывала аккуратно в свою тетрадку. А перед ней компьютер стоял. На кой чёрт тогда руками писать?

      На кушетке женщина лежала в зимнем пальто, держалась за живот и чуть ли не плакала. На меня на секунду посмотрела и взгляд свой испуганно в сторону отвела. Покрепче своего сына за руку схватила. Никто к ней даже не подходит, как к бомжу тому, в коридоре.

      — Проходите, давайте, давайте, — пожилой мужик в белом халате помахал мне рукой в самом конце комнаты.

      Я сел напротив него и опять за сердце схватился. Специально так схватился, немножко даже демонстративно, чтобы врач понял, что там у меня болело.

      А он очки поправил на носу и спросил меня:

      — Болит что? С чем приехали?

      — Сердце у меня, — я тихо ответил ему. — В груди уже час всё колет, не могу прям. ЭКГ мне сделаете?

      — Подожди, сейчас всё посмотрим.

      Он глянул на меня с каким-то недоверчивым прищуром, а потом пересёкся взглядом с медсестрой позади меня. Будто спросил её одним кивком головы, мол, и чего делать с ним?

      — Отношения с вооружёнными силами Российской Федерации у нас какие? — врач спросил меня и неспешно стал что-то записывать в свою тетрадку.

      Вопросище он, конечно, составил будь здоров. Ещё более номенклатурно меня не мог спросить?

      — Я уже служил, — я сказал на выдохе и вдруг почувствовал, как слева опять стрельнуло острой иголкой. — Этим летом демобилизовался.

      — Мгм, — и что-то стал записывать, совсем не торопился, ручкой лениво ползал по смятому клетчатому листку бумаги. — Рост, вес какой?

      — Что? — я спросил его, глаза выпучил и будто уже забыл про своё сердце.

      Врач вздохнул и раздражённо повторил:

      — Рост какой? И вес. Говорим, говорим, не стесняемся.