Тим заметил, как глаза некоторых жителей на мгновение затуманивались, когда дым касался их лиц. Дети морщились от запаха, но родители заставляли их стоять неподвижно.

Бран, стоявший рядом с Тимом у края площади, еле заметно принюхался и тихо прошептал:

— Дурман-трава и ещё что-то. Осторожнее. — Он прикрыл нос и рот рукавом. — Не вдыхай глубоко.

Тим последовал его примеру, заметив, что Томас с другой стороны сделал то же самое.

Малахи тем временем продолжал, его голос звучал как песня, мягкая и убаюкивающая:

— Сегодня особый день, — голос его был почти отеческим. — День, когда мы собираемся вместе, чтобы вспомнить древние заветы наших предков. Сегодня я хотел бы разделить с вами слово мудрости.

Он сделал знак своим спутникам, и те быстро установили в центре площади небольшое возвышение из трех деревянных ящиков, покрытых темно-красной тканью. Малахи поднялся на него, возвышаясь теперь над всеми собравшимися.

— Садитесь, дети мои, — сказал он, делая широкий жест. — Слушайте голос Пламени.

Жители послушно опустились на землю. Мойра и другие старейшины сели на скамьи, поставленные специально для них. Тим, Томас и Бран остались стоять у края площади, наблюдая за происходящим из тени дома.

Малахи окинул взглядом собравшихся, и на мгновение в его глазах Тим увидел что-то почти теплое, человеческое. Затем он начал говорить, негромко, интимно, словно беседовал с каждым лично, а не обращался к толпе.

— Я вижу усталость в ваших глазах, — начал он. — Вижу следы тяжелой зимы на ваших лицах. Холод, голод, страх за детей... Я знаю это бремя. Знаю, потому что нес его сам.

Он сделал паузу, и площадь погрузилась в полную тишину. Даже ветер, казалось, затих.

— Когда мне было семь, — продолжил Малахи тихо, но его голос достигал каждого уголка площади, — наша деревня пережила самую страшную зиму на памяти старейших. Снег лежал выше крыш. Волки выли у самых стен. Запасы истощились к середине зимы. — Его голос дрогнул. — Я помню глаза моей младшей сестры, когда она умирала от голода. Помню, как мать отдавала нам свою долю, пока сама не стала похожа на тень.

По толпе прошел сочувственный шепот. Тим заметил, как многие кивали, вспоминая собственные потери.

— И тогда мой отец, — Малахи поднял глаза к небу, — мудрый Гаррик, глава нашей маленькой общины, сделал то, чему научили его предки. Он отправился в горы, к древнему капищу Вечного Огня. Он пошел с пустыми руками — нам нечего было дать — но с открытым сердцем. Три дня он стоял там без пищи и воды, вознося молитвы.

Малахи сделал глубокий вдох, его глаза увлажнились.

— На четвертый день произошло чудо. Отец вернулся, ведя за собой оленя, огромного, какие не встречаются в наших лесах. Олень сам шел к деревне, не боясь, не сопротивляясь. Этого мяса хватило всем. А когда олень был разделан, мы нашли в его желудке семена — странные, незнакомые. Отец велел сохранить их до весны.

Он обвел взглядом слушателей. Многие подались вперед, захваченные историей.

— Весной мы посадили эти семена. Они проросли за одну ночь и дали такой урожай, какого не видели даже старейшие. И с тех пор наша деревня никогда не голодала, — он понизил голос. — Потому что отец понял главное: Север выживает не силой рук, не хитростью ума, а верой и жертвой. Древние знали это. Мы забыли.

Малахи расправил плечи, его голос окреп.

— Посмотрите вокруг. Что стало с нашим Севером? Мы забыли старые пути. Мы поклоняемся чужим богам, перенимаем южные привычки, гонимся за южными безделушками. — Он покачал головой с искренней печалью. — И каждый год зимы становятся суровее, волки — голоднее, болезни — страшнее. Это не случайность. Это цена забвения.

Он сделал шаг вперед, лицо его стало серьезным, но не угрожающим.

— Вечный Огонь не требует слепой веры. Он требует равновесия. То, что получаешь, должно быть уравновешено тем, что отдаешь. Это не моя прихоть, не правило, придуманное Орденом. Это закон самой жизни. — Его голос стал мягче. — Разве не так поступаете вы сами? Когда сосед помогает вам починить крышу, разве вы не приходите на помощь, когда нужно ему? Когда берете взаймы, разве не возвращаете с благодарностью?

По толпе прошел одобрительный шепот. Даже Тим поймал себя на том, что кивает, соглашаясь с этим.

— Но в наши дни, — продолжил Малахи, и теперь в его голосе впервые зазвучала грусть, — многие забыли о равновесии. Берут и не отдают. Просят защиты, но не готовы защищать других. Хотят благословения, но скупятся на благодарность.

Он снова окинул взглядом площадь, и теперь его взгляд задержался на нескольких лицах.

— Я не буду указывать пальцем. Каждый из вас знает в своем сердце, честен ли он с Вечным Огнем. Честен ли с теми, кто рядом. — Он вздохнул. — Но знайте: равновесие восстанавливается всегда. Так или иначе.

Малахи сделал паузу и взглянул на небо, словно читая там какие-то знаки.

— Вы слышали о деревне за Ольховым Холмом, — произнес он тихо. — Некоторые говорят, что это Орден наказал их за непокорность. — Он покачал головой. — Это не так. Мы предупреждали их. Трижды я лично приходил к ним, говорил об опасности нарушенного равновесия. Они смеялись. Они хотели получать защиту, но ничего не отдавать взамен.

Его голос стал тише, в нем звучала искренняя боль.

— И равновесие восстановилось. Не нашими руками — руками самой судьбы. Огонь пришел не от нас. Он пришел от того, что сильнее нас всех. — Малахи опустил голову. — Я скорбел по ним. Я молился за их души. Но я не мог остановить то, что сами они привели в движение.

На площади воцарилась тишина, тяжелая, гнетущая. Тим видел страх в глазах жителей, но теперь к нему примешивалось что-то еще — сомнение, размышление.

— Но я вижу, — продолжил Малахи уже бодрее, — что род Донн не забыл древних путей. Вы понимаете равновесие. Вы принимаете трудности с достоинством и благодарите за дары с открытым сердцем. — Он слегка улыбнулся. — Вечный Огонь видит это. И он благословляет вас.

Малахи сделал жест, и из толпы его сопровождающих выступил молодой человек, может, ненамного старше Тима. Его лицо было знакомым многим, и по шепоту, прошедшему по толпе, Тим понял, что это был кто-то из местных, кто ушел с Орденом.

— Братья и сестры, — произнес юноша, его голос дрожал от волнения. — Я, Эрик, сын Гунара, стоял среди вас еще прошлой весной. Я сомневался тогда. Я не понимал.

Он посмотрел на Малахи с выражением глубокого уважения.

— Но Орден принял меня. Учил меня. И открыл мне то, что наши предки знали всегда: огонь внутри нас так же реален, как огонь в очаге.

Молодой послушник раскрыл ладонь, и на ней вдруг вспыхнул маленький язычок пламени, танцующий, но не обжигающий кожу. По толпе прошел изумленный вздох.