— На самом деле, рассказывать особо нечего. Мои родители все еще вместе, они безумно любят друг друга. — Она улыбается и откидывается на одеяло, положив одну лодыжку на согнутое колено. — У них своя пекарня. — Она пожимает плечами. — На самом деле, больше рассказывать особо нечего. В основном я держусь особняком.

Я знаю, что она говорит не правду. Ну, во всяком случае, не всю, но я не осуждаю ее за это. Она права, что скрывает от меня часть себя. Я не заслуживаю знать всю правду о ней.

— Наверняка в твоей жизни должно быть что-то большее, чем родители? — Подсказываю я, просто желая услышать звук ее голоса, когда он счастливый и беззаботный, а не когда ее просят замолчать.

Она пожимает плечами и отвечает:

— Ты, наверное, и так все знаешь.

Я отрицательно качаю головой.

— Ну, — она ненадолго задумывается, покусывая нижнюю губу. — Я немного пою. Иногда. — Она ерзает на одеяле, застенчиво улыбаясь мне.

— Не могла бы ты спеть для меня?

— Здесь?

Я не могу сдержать улыбку, которая расцветает на моем лице.

— Да, здесь.

Она нервно теребит край одеяла и смотрит на меня из-под длинных темных ресниц, вызывая у меня совсем другое желание, чем просто желание услышать, как она поет. Я задерживаю дыхание в ожидании ее ответа. Она молчит так долго, что я думаю, она откажет мне в просьбе. Но затем она открывает рот и начинает петь.

У меня мурашки бегут по коже. Это просто фантастически нереально.

У нее такой нежный голос, словно в мире не может существовать зла. Ее темные глаза застенчиво смотрят на меня, а голос становится сильнее и увереннее с каждым новым звуком. Мне стыдно признаться, но я не знаю этой песни. Некоторые части написаны на языке, которого я не понимаю, но мелодия прекрасна и проникновенна, напоминая мне о мире, в котором она живет. Мире, который не принадлежит мне. Счастливом мире. Беззаботном и милом.

Закончив, она нервно улыбается, словно беспокоясь о том, что я могу подумать.

— Это было прекрасно, — шепчу я благоговейно. — Ты……Твой голос… — Мой голос срывается, наполняясь печалью, такой сладкой, что она причиняет боль. — Ты потрясающая.

— На самом деле, нет.

— Да, ты такая. — Я подхожу ближе. — Как называется песня?

— Ты никогда не слышал ее? — Она выглядит удивленной, как будто все должны это знать. — «La vie en rose».

Я повторяю эти слова, неуверенный в их произношении.

— Это французское выражение, — говорит она. — Означает «жизнь в розовом цвете».

— Жизнь в розовом цвете, — передразниваю я. Она как будто сама говорит на другом языке. Концепция музыки, подобной этой, мне чужда. Мои плейлисты состоят из металла и рока, которые призваны разжечь во мне ярость.

— Это как «смотреть на жизнь сквозь розовые очки», — продолжает она. — Все вокруг кажется веселым и радужным, словно окрашенным в розовый цвет.

Мы замолкаем, когда в наших мыслях возникает противоречие между песней и реальностью, в которой мы оказались. Ее улыбка исчезает, и все во мне страстно желает увидеть ее вновь.

— Расскажи мне о своих друзьях, — прошу я, стремясь вновь услышать ее голос.

— Рокси, — произносит она, и я сразу же представляю себе девушку с короткой стрижкой, стоящую передо мной возле ее дома.

Она улыбается, вспоминая воспоминания, которые мне неведомы.

— Она — моя полная противоположность во всех отношениях. Она блондинка, а я брюнетка. Она невысокого роста, а я высокая. Она ненавидит острую пищу, а я люблю ее. Ей нравится музыка кантри, и я говорю ей, что презираю ее, но это скорее для того, чтобы разозлить ее, чем по какой-то иной причине. На самом деле, я не так уж сильно возражаю против такой музыки.

Должно быть, такой она была раньше. Счастливой. Беззаботной. Чертовски великолепной.

Она говорит долго, и я наслаждаюсь звуками её голоса. В нём есть что-то музыкальное, и в тоне слышится нежный смех, который я никогда раньше не слышал. Но, конечно, это потому, что у неё никогда не было возможности рассмеяться здесь.

Через некоторое время она поворачивается на бок и смотрит на меня из-под тёмных ресниц.

— Расскажи мне о нём, — просит она.

Стены начинают смыкаться вокруг меня.

— Ты же знаешь, что я не могу этого сделать, — отвечаю я.

— Нет, ты не можешь сказать мне, кто он. Я не спрашиваю, как его зовут. Просто расскажи мне о нём. Он сын человека, который спас тебя. Конечно, он не может быть воплощением зла в чистом виде.

Я не знаю, что ответить. Как я могу сказать ей, что, когда я смотрю в его глаза, я вижу только тьму?

— Скажи мне, — настаивает она снова.

— Его отец всегда был добр ко мне. Строг, но добр. Я надеюсь, что он будет таким же с тобой.

— Ты бы надеялся?

Я киваю, опускаю глаза и с трудом проглатываю ком лжи, который застрял у меня в горле. Она проводит пальцем по рисунку на одеяле, и я вспоминаю, что почувствовал, когда она впервые провела по чернилам на моем плече.

— Я знаю, это странно, ну… спрашивать о нем, желать узнать о нём больше, когда мы все вовлечены в это… — она на мгновение замолкает, пытаясь подобрать правильное слово. — Пойманы в ловушку розового пузыря, но, так или иначе, разговоры о нём делают его менее чудовищным. Если я попытаюсь думать о нём как о человеке, а не как о дьяволе, который лишь маскируется под него, это возможно поможет.

Я хочу успокоить её, сказать, что всё будет хорошо, но я знаю, что это неправда, и я молча смотрю на поднос с едой, ища предлог, чтобы уйти и собраться с мыслями.

— Я кое-что забыл, — говорю я, вставая. — Вернусь через минуту.

ГЛАВА 8

РАЙКЕР

Старший с Джуниором стоят у мониторов. Старший скрестил руки на груди, а его брови сведены в жесткую линию. Я стараюсь не показывать удивления и паники на своем лице. Что они здесь делают?

— Почему они выключены? — Спрашивает Старший, вопросительно приподняв бровь. Затем он переводит взгляд на мою обнаженную грудь и поднимает бровь еще выше.

Моё сердце колотится от волнения, но я стараюсь сохранять хмурое выражение лица.

— Мне надоело смотреть на это, — ворчу я, надеясь, что моё раздражение отвлечёт внимание от того, что я без рубашки и взъерошен. — Что вы здесь делаете?

Я снова включаю мониторы, молясь, чтобы Мия вела себя достойно. Она не должна узнать, что они здесь. Она всё ещё лежит на одеяле посреди комнаты, её руки подняты, словно танцуют в воздухе. Она лежит так некоторое время, совершенно не замечая, что за ней наблюдают. Я мысленно умоляю её посмотреть в камеру и увидеть мигающий красный огонёк, но вместо этого она встаёт на ноги, и её идеальная фигура исчезает в ванной.

— Ты позволил ему трогать её, — говорит Джуниор, выплевывая слова. Его не волнуют её травмы, на самом деле, я думаю, что блеск в его глазах, когда он смотрит на её спину и рубцы на верхней части бёдер, возбуждает его.

Мия встает под душ и намыливает волосы. Она поворачивается так, чтобы камера могла видеть ее лицо, и на ее губах появляется улыбка. Ее губы начинают двигаться, и Джуниор наклоняется, чтобы увеличить громкость. Из-за шума воды ее голос едва слышен, и его лицо бледнеет.

— Я думал, что предупредил, чтобы она тренировалась молчать. Почему она поет?

Я чувствую себя неловко, когда Старший пронзает меня взглядом, но стараюсь не замечать его свирепости. Рядом со мной дрожит Джуниор, и его тело сотрясается от ярости.

— С ней будет все в порядке? Я хочу, чтобы ее кожа была безупречной. Никаких синяков. Никаких порезов или отметин. Просто чистый холст.

От его слов меня бросает в дрожь. Чистый холст означает, что он не хочет, чтобы все оставалось как есть.

Джуниор потирает руки, глядя на нее выходящую из душа. Мокрая и блестящая, она никогда не выглядела такой красивой. Ее кожа словно мерцает на свету, контрастируя с темными синяками, которые покрывают ее тело. Темные волосы, рассыпавшиеся по плечам мокрыми прядями, падают на полотенце, в которое она завернута. Она выходит из ванной, поднимает глаза к камере и, слегка нахмурившись, садится на край кровати.