Я делаю то, что она говорит.

Когда такси останавливается у жилого дома, уже идет дождь. Я благодарю водителя и поднимаюсь к себе в квартиру, а в груди все сильнее закипают слезы. Что мне делать? Что, черт возьми, мне делать? Если с Яковом что-то случится, я не знаю, как я…

Я замираю на лестничной площадке коридора перед своей квартирой. Дверь полуоткрыта. Я обхватываю пальцами нож в кармане и протискиваюсь за дверь. Звук тяжелых шагов приводит меня на кухню.

А там, словно черная тень, стоит Яков Кавинский. Он улыбается сквозь маску ушибов и протягивает чашку с кофе и белый бумажный пакет, который держит в руках.

— Привет, Захара. Не слишком ли поздно для завтрака?

Яков

Я вырубаюсь за дверью квартиры Захары в Найтсбридже и просыпаюсь в темном и сыром помещении. Высоко надо мной флуоресцентные лампы бешено мерцают, как сердцебиение астматика. Если бы это была видеоигра, то именно в этом месте персонаж должен был бы часто умирать.

К счастью для меня, это реальная жизнь, и мне придется умереть только один раз.

Я пытаюсь перевернуться на спину, и тут мне в лицо летит ботинок. Он промахивается мимо моего носа на дюйм и врезается в щеку. Больно до жути, но я уже знаю, что боль будет наименьшей из моих проблем.

Ботинок врезается мне в плечо, переворачивая меня. Вот что я собирался сделать, ублюдок, хочу сказать я. Но не говорю. Вместо этого я моргаю и оглядываюсь по сторонам, пытаясь сориентироваться как можно быстрее.

Холодный бетон подо мной, флуоресцентные лампы, высокие стены, трубы и металлические лестницы. Какое-то промышленное место. Большое здание, возможно, пустое, возможно, где-то в глуши. Такое здание, куда тебя привел человек, который собирается заставить тебя кричать и не хочет, чтобы кто-то услышал.

Я смеюсь — мокрый звук, потому что мои легкие уже немного подсели. — Privyet, Papa.

Мой отец ненавидит, когда я говорю по-русски, и он ненавидит, когда я называю его "Papa", и он ненавидит меня больше всего на свете. И вообще он ненавистный человек, так что это о многом говорит.

На этот раз он сам бьет меня по лицу. Так я узнаю, как сильно он меня ненавидит. Мой отец — маньяк, деспот и жестокий человек, но он никогда не прибегает к насилию лично. Вот почему у него так много приспешников. Именно поэтому у него есть Антон, который стоит за его спиной со сложенными вместе руками и покорным выражением лица. Вот почему он держит меня рядом, атакующую собаку на коротком поводке.

— Ты думаешь, я отправил тебя в твою модную британскую школу, потому что хотел услышать, как ты коверкаешь мой язык? — говорит он. — Говори по-английски, шавка.

С последним ударом ботинком в челюсть он отступает назад и позволяет мне болезненно покачнуться. Я сижу и перевожу дыхание, руки лежат на коленях, голова низко опущена. Кровь и слюна стекают с моего подбородка на толстовку, уже мокрую и грязную от земли.

Дерьмо. Мне понадобилось меньше двух недель, чтобы испортить свой рождественский подарок.

— Я тоже рад тебя видеть, папа, — бормочу я. Я поднимаю два пальца и бросаю Антону извиняющийся взгляд. — Привет, dedushka.

Он почти незаметно качает головой из-за спины моего отца. Нет, это значит. Не делай этого, пацан. Не зарывай себя в могилу.

Но моя смерть назревала давно, и мы с Антоном знаем, что она всегда должна была произойти именно так. Может быть, никто из нас не ожидал, что мой отец приедет и передаст ее лично.

Видимо, это показывает, как сильно он заботится.

Отец стоит передо мной. Я смотрю на его начищенные до блеска ботинки, на безупречные складки брюк. Я предпочитаю не смотреть ему в лицо. Не потому, что мне страшно смотреть на него, а потому, что я боюсь красной вспышки неконтролируемой ярости, которая проносится во мне каждый раз, когда я смотрю на него.

Но он говорит: — Посмотри на меня, шавка.

И я смотрю. Он причинит мне еще много боли, несмотря ни на что. Этого не изменить. Но, может быть, если я буду делать то, что он просит, и слушать, что он скажет, он сделает это немного быстрее, и Захара не останется одна надолго.

Это единственное, о чем я могу думать.

Захара, моргающая своими сиротливыми оленьими глазками, когда просыпается в пустой кровати. Красивая улыбка Захары тает, когда она понимает, что меня нет, когда я подтверждаю ее глупое ложное убеждение, что она годится только для того, чтобы трахаться и выбрасывать. Лучше я съем каждый удар отца, получу каждую пулю, которую он жаждет всадить в мои кости, чем позволю Захаре поверить, что я добровольно ушел от нее.

Я смотрю в лицо отца. Он постарел с тех пор, как я видел его в последний раз. Вокруг его глаз появились новые морщины, глаза еще глубже втянулись в исхудавшие впадины глазниц. Его волосы выкрашены в неистовый черный цвет, который только и выдает, что они белые. А вот глаза остались прежними. Холодные, мертвые глаза, темные и узкие.

Мои глаза.

— Что случилось с журналистами? — спрашивает он.

— Я позаботился об этом, — говорю я.

Он бьет меня по лицу, и на этот раз у меня ломается нос. Я не могу сказать сразу, потому что теряю сознание в тот момент, когда удар приходится на мое лицо. Но я прихожу в себя, как мне кажется, через долю секунды. Ощущение, как будто я проглотил слишком много горчицы, взрывается в центре моего лица, глаза слезятся. Если я переживу это, то буду выглядеть как чертово государство.

А если нет, то мой труп будет чертовски неприятен. Хорошо. Я умру так же, как и жил, — поганой, никчемной катастрофой от начала и до конца. Не то чтобы кто-то видел мой труп. Исчезновение трупов — специализация моего отца.

Он приседает и тащит меня к себе за воротник. Когда мне было тринадцать лет и он пришел увести меня от мамы и Лены — в первый раз, когда я с ним дрался, — он схватил меня за волосы и ударил лицом о кухонный стол. Это был первый раз, когда он поднял на меня руки, первый из многих. Это был первый раз, когда я плакал при нем, и последний.

В тот же вечер я сбрил волосы до черепа и с тех пор так и остаюсь.

— Я был слишком мягок с тобой, — шипит он мне в лицо. — Слишком щедрым. Слишком снисходителен. Но больше нет. Ты думаешь, что можешь делать все, что захочешь, потому что ты мой сын, но ты ошибаешься. Возможно, я слишком давно не напоминал тебе обо всем, что ты можешь потерять.

Тьма внутри меня сжимается, сжимается, разрастается. Красный цвет гнева смешивается с красным цветом страха, словно лужи крови.

— Ты не убьешь Лену, — говорю я ему. Мой голос — мокрый, носовой. Когда я говорю, кровь приливает к моему лицу. — Она — единственное, что у тебя есть передо мной, старик. Твой единственный козырь.

— Думаешь, я не знаю, как заставить тебя подчиняться без Лены? — Он разражается резким, уродливым смехом. Он встает и пинает меня в спину, выбивая воздух из легких, заставляя меня ухватиться за локти. — Ты тупая гребаная шавка.

— Без Лены ты никто. — Я выплевываю полный рот крови. — Если с ней что-нибудь случится, либо ты умрешь, либо я умру, либо мы оба. — Я оскалил зубы. — И я не боюсь умереть, старик. Я бы не хотел ничего больше, чем забрать тебя с собой.

— Не смерти ты должен бояться, шавка. А меня.

Он достает из кармана сигарету и прикуривает ее. Зажигалка у него причудливая, в металл вписаны его инициалы. Кончик сигареты вспыхивает красным, и из нее вырывается дым. Я начал курить, когда встретил его, и по сей день надеюсь, что рак заберет его первым.

— Это был твой последний промах. Знаешь, что люди делают с плохо обученными собаками? Они их усыпляют. Значит, ты не боишься смерти — молодец, шавка. По крайней мере, ты знаешь, что ни на что не годишься, кроме как сдохнуть. Но если ты хочешь чего-то бояться, то бойся всего, что я могу сделать с твоей Леной, не убивая ее. Ты учился в хорошей школе, ты достаточно умен, чтобы представить себе те вещи, о которых я говорю. Представь их все, мальчик. Потому что нет ничего, чего бы я не хотел сделать. — Он долго затягивается сигаретой и делает короткую резкую затяжку. — Итак. Ты собираешься подчиниться?