— О? — дышит он мне в ухо. — Что за счастливый конец?

Я делаю ужасный глоток своего нетронутого виски и беру свою сумочку с барной стойки. — Почему бы тебе не показать мне?

В свете ламп его гостиничного номера, после того как он неуклюже стащил с себя брюки и наполовину повалил меня на кровать, я в очередной раз убеждаюсь, что счастливые концы бывают только у мужчин.

Если честно, он действительно старается. Он целует меня в шею и проводит языком по внутренней стороне моего рта, но от привкуса виски в его дыхании мне хочется вздрогнуть. Несколько минут он лапает мою грудь и лижет между ног, стонет: — Черт, ты так великолепна, я не могу дождаться…, а затем с придушенным стоном надевает презерватив и проталкивается в меня.

Если бы я могла предположить, то сказала бы, что он не делал этого уже давно.

Если бы я могла предположить, то сказала бы, что он никогда в жизни не был свидетелем настоящего женского оргазма. Впрочем, большинство мужчин этого не делали. По крайней мере, это облегчает мне задачу — устроить ему маленький спектакль, который нужен всем мужчинам, чтобы успокоить свое эго, чтобы подтолкнуть их к финишной черте. Я стону, сначала тихо, потом громче. Я сжимаю свои бедра вокруг его бедер, сильно задыхаясь, а затем, в качестве кульминации, я смотрю ему в глаза и вру.

— Боже, как же тебе хорошо.

Он кончает с воплем и падает на меня сверху, как измученный тюлень. Я позволяю ему полежать еще секунду, а потом он откидывается в сторону и поднимается на ноги, чтобы совершить неловкое путешествие, чтобы выбросить использованный презерватив в ванной комнате отеля.

Я лежу на боку на кровати, измученная и опустошенная, натянув на себя простыню, чтобы укрыться. По крайней мере, я не одна, говорю я себе. По крайней мере, я не одна.

Несмотря на то что здесь никого нет, мне кажется, что за мной наблюдают сто глаз, сто голов, качающихся в разочаровании и презрении.

И ни в одной из них нет большего разочарования и презрения, чем в моей собственной.

Когда Джеймс возвращается в гостиничный номер, у него хватает благоразумия опуститься на кровать рядом со мной и обнять меня, прижимаясь к моему плечу.

— Это было потрясающе, — бормочет он. — Ты идеальная девушка, ты знаешь об этом?

Я смотрю на гостиничный номер, отвлекаясь на его оформление. Лилии в зеленой стеклянной вазе. Лепнина в стиле ар-деко. Вмонтированные абажуры, похожие на мотыльков со светящимися крыльями. Ничего из того, что я бы выбрала сама. Мне ужасно хочется заплакать, но я этого не делаю.

Я не идеальная девушка, хочу сказать я. Я колючая роза, которую никто не хочет брать в руки.

Эта мысль проползает сквозь меня, жалкая и ничтожная.

Вместе с ней приходит нежелательное воспоминание. Воспоминание, которое преследует меня, как плачущий призрак, и всегда находит меня в самые жалкие моменты.

Воспоминание выглядит примерно так.

Пустые черные глаза и окурок сигареты, светящийся красным. Дождливая ночь в Лондоне, небо, как чернила, испещренное облаками. Вдалеке журчит Темза и уныло журчит музыка из ночных клубов. Большая рука с татуированными пальцами, держащая мой зонтик Chanel.

Шестнадцатилетняя я кручусь в маленьком блестящем платье.

— Хорошо ли я выгляжу? — спрашиваю я, как мачеха Белоснежки, пристающая к своему зеркалу.

Как и зеркало, никакой реакции. Бледное лицо, как холодная, пустая поверхность. Пожимание плечами. Односложный ответ. — Конечно.

Искра раздражения зажигает фитиль внутри меня. Он горит до самого сердца, разжигая боль, как хворост в костре.

— Конечно? — повторяю я, не в силах остановиться. — Ты хочешь сказать, что я некрасива?

Пустые, обсидиановые глаза. Неулыбчивый рот с вырезом на нижней губе, словно аксессуар, словно инкрустированный гранат.

— Конечно, ты красива. — Мгновение молчания. Затем он добавляет: — Как роза.

Минута самоудовлетворения, чтобы успокоить раздражение. И наконец. Даже незлобивая похвала может показаться пиром для изголодавшегося сердца.

— Правда? — Я перекидываю волосы через плечо, позволяя ароматным локонам рассыпаться каскадом. — Как роза?

— Да. — Его голос глубокий и без перегибов. — Повсюду шипы.

Его слова преследуют меня, как невидимая рана.

Потому что он не пытался быть жестоким, насмешливым или кокетливым. Он сказал это просто потому, что это правда. Он говорил это постоянно, в тот год, когда мой брат сделал его моим надзирателем-телохранителем.

— Колючая штука, твоя сестра, — говорил он моему брату после того, как мы ссорились, или я толкала его, или обзывала, или кричала на него, или бросала его телефон на землю, или пыталась вызвать на него полицию.

Колючий, потому что колючки болезненны, но не смертельны, раздражающее неудобство, призванное держать других на расстоянии. Ничего больше.

Яков Кавински может быть большим и тупым, как груда камней, и может быть не более чем прославленным сторожевым псом, которым мой брат командует, но за тот год, что он провел в моей жизни, он ни разу не солгал мне.

И за это я ненавижу его больше, чем всех лжецов, которых я когда-либо встречала.

Яков

Я проснулся с кровью на руках.

Снова.

Мое лицо прижато к твердой поверхности. Я со стоном поднимаюсь. Я заснул, сидя на полу своей квартиры, положив голову на журнальный столик. Поверхность усыпана пустыми кофейными чашками, коробками из-под еды на вынос и бутылками из-под водки.

Головная боль пронзает мой череп. Красный молот бьет от виска к виску. Я хватаю пластиковую бутылку с водой, стоящую на полу возле столика. Понятия не имею, как давно она там стоит. Я выпиваю ее в три глотка.

Я встаю, застонав при каждом движении больными мышцами. Мне не нужно было так напрягаться прошлой ночью. Я сделал это только потому, что знал: домой возвращаться нет смысла. Я и в лучшие времена не высыпаюсь, но прошлой ночью все было еще хуже, чем обычно. Адреналин и триумф накачивали меня, как наркотик, который приносит сумасшедший кайф и обрушивает его обратно в два раза сильнее.

Такой кайф я получаю нечасто.

В большинстве случаев, когда я пачкаю руки в крови, это происходит по работе, потому что так велел отец. Чаще всего, когда я причиняю кому-то боль, это какое-то безымянное лицо по какой-то безымянной причине. Я не задаю вопросов: мой отец не из тех, кто любит объясняться. Я усвоил этот урок на тыльной стороне его руки и каблуке его ботинка.

Теперь я просто делаю то, что мне говорят, и, как подневольная собака, ползу домой, чтобы зализать раны и заживо сгореть в адском пламени бессонницы.

Антон говорит, что я не могу заснуть из-за чувства вины. Он говорит, что мне нужно делать то, что делает он, то, что делают все лакеи моего отца.

— Ты идешь в церковь, молишься, просишь прощения. Тогда чувство вины исчезнет — чистые руки, чистый разум. Ты спишь. Начинаешь все сначала.

Я не знаю, есть ли Бог или нет, а если есть, то я не знаю, может ли он так легко нас простить. Но я не поэтому не хожу в церковь. Причина, по которой мне не нужно прощение вины, в том, что я не чувствую себя виноватым.

Я вообще ничего не чувствую.

Вот что действительно не дает мне спать по ночам. Это ничто. Зияющая черная пустота, в центре которой моя смерть, как сингулярность черной дыры, и далекий шепот мертвой старухи.

За исключением прошлой ночи. Прошлой ночью, впервые за долгое время, я что-то почувствовал.

Надежду.

Это электризующее ощущение, и от него меня тошнит, как черта, даже сегодня утром. Я не знаю, как люди так живут. Я поднимаюсь на ноги, бегу в ванную и блюю на сиденье унитаза. Прислонившись спиной к стене, я вытаскиваю из кармана сложенный листок бумаги и крепко сжимаю его в кулаке.