Я киваю. Он подбирает крошку табака и выплевывает ее. — Я спросил, ты будешь слушаться?

— Да.

— Да, что?

— Да, буду.

— Да, сэр, — говорит он. В его глазах — больной блеск, извращенное удовольствие садиста, причиняющего боль. — Скажи это, шавка. Ничтожный подонок, сын шлюхи. Скажи это.

Внутри меня вспыхивает красный цвет, голова превращается в камеру с мигающими сиренами. Багровые крики отдаются эхом, заполняя пространство. Я знаю, что в тот же миг убью его. Не сегодня и, возможно, не скоро. Но однажды. Однажды я всажу одну-единственную пулю прямо в его череп. Это будет быстрая смерть. Более чистая смерть, чем он заслуживает.

Но он будет мертв, и если есть ад, то он будет гореть в его самых низких, самых темных ямах. Я буду знать, я буду рядом с ним.

А пока мне просто нужно покончить с этим как можно быстрее.

— Да, сэр. Я повинуюсь. Сэр.

Он смеется.

А потом наказывает меня.

Он не очень творческий человек. У него есть свои методы, и он предпочитает их придерживаться. Последующие дни не особенно приятны. Я провожу их то в сознании, то на холодном бетонном полу, то в чане с ледяной водой.

Головорезы сменяют моего отца, и они полны энергии и энтузиазма. Я получаю еще больше ударов по лицу и телу, со всех сторон. С меня срывают рубашку и брюки, а по ногам и ступням бьют ремнями. Боль от каждого нового удара постепенно перерастает в громкую красную боль от того, что я просто существую в своем теле.

В какой-то момент один из головорезов так долго держит мою голову под водой, что я открываю глаза и вижу, с полной и леденящей душу ясностью, белые руки старухи из Ялинки. Они тянутся ко мне, и я кричу в воду, изо рта вырываются пузыри, я глотаю воду. Мои легкие сжимаются, а тело дергается.

Пойдем со мной, мальчик, — говорит она. С тебя хватит. С тебя хватит. Разве не так? Я слышу, как ты устал. Твое тело кричит от усталости. Но здесь тихо. Так тихо.

Еще нет, — говорю я ей сквозь темноту. Не сейчас, Тетя. Я нужен Лене. Я нужен Захаре. Она ждет меня. Позволь мне пойти к ней.

А я приду к тебе, когда буду готова, tyotya. Просто подожди.

Я теряю сознание до того, как они вытаскивают меня из воды.

Я просыпаюсь на заднем сиденье внедорожника. Затемненные окна закрывают меня от посторонних глаз, заслоняя небо. Я понятия не имею, какой сегодня день и который час.

Я приподнимаюсь. Все мое тело — одна сплошная боль. Каждая конечность — это пронзительный вой. Мой разум — вялый, мутный. Я опускаю взгляд на себя. На мне черные треники и толстовка. Они грязные, но сухие.

Я поднимаю взгляд.

Антон сидит передо мной. Он оборачивается, услышав мое движение. Его лицо тщательно скрыто. Его глаза не так осторожны: из них извергается чертов вулкан печали.

— Ты встал. Как ты себя чувствуешь?

Я пытаюсь рассмеяться, но мои грудные клетки словно раздробило. — Я чувствую себя так, как ты выглядишь. Как полное дерьмо.

— Ты думаешь, это смешно, пацан? — Голос Антона становится более жестким. Он злится. — Ты не знаешь, как чертовски сильно он хочет тебя убить?

— Если бы он хотел меня убить, я бы уже был мертв.

— Ты гребаный идиот. Даже если бы Андрей не был… — Он останавливает себя и сжимает руку. — Павел не тратит ресурсы впустую. Он будет использовать тебя до тех пор, пока сможет. Так что перестань быть бесполезным, пацан.

— Куда ты меня везешь?

— Туда, где мы тебя нашли. — На лице Антона промелькнуло раздражение. — Ты меня слушаешь, пацан? Просто делай, что тебе говорят, ради всего святого. Ты умрешь из-за чего, из-за жизни двух журналистов, двух кисок, которые прячутся за клавиатурами?

— Я уже сказал, что буду делать то, что мне скажут, — ворчу я. — Успокойся. Ты весь на взводе, старик. Тебе нужно перепихнуться.

— Твоя жизнь — не шутка, пацан. Перестань относиться к ней как к шутке.

Я ухмыляюсь ему. Даже улыбаться больно. Во рту привкус крови и металла. Некоторые зубы треснули, а опухоль на лице пульсирует так сильно, что, клянусь, я ее почти слышу. — Ты стал мягким на старости лет.

— Ты хороший ребенок, Яша. — Антон редко называет меня так. Это заставляет боль в моем теле устремляться внутрь, боль другого рода. — Ты заслуживаешь хорошей жизни. У тебя может быть хорошая жизнь, черт возьми. Все не должно быть так, как сейчас.

— Пока он жив, все будет так.

Лицо Антона бледнеет. — Все, что тебе нужно делать, — это слушать. Разве это так сложно? Делай, что тебе говорят, и он даст тебе все, что ты захочешь.

Я знаю, что Антон верит в то, что говорит. Именно так он может смириться с такой жизнью. Он делает все, что говорит ему мой отец. В обмен на это он ездит на лучших машинах, отдает своих детей в лучшие школы, владеет домом в Москве и домом на Мальдивах. Все, что он хочет, он может купить. Все, что хотят его жена и дети, они могут получить. Для него этого достаточно.

— Он не может дать мне то, что я хочу, Антон. — Я откидываюсь на спинку сиденья и закрываю глаза. В темноте я вижу Лену, рисующую акварелью. Я вижу Зака и Тео, смеющихся за кухонным столом. Я вижу Захару, безопасную, любимую и счастливую в моих объятиях, вся печаль изгнана из ее карих глаз. — Я не могу иметь ничего из того, что хочу.

Антон замолкает.

— Не высаживай меня в Найтсбридже, — говорю я ему позже. — Сначала мне нужно куда-нибудь съездить.

— Куда?

— Навестить друга.

— У тебя теперь есть друзья? — спрашивает Антон.

Но я знаю, что это просто его способ быть милым.

ОН высаживает меня перед черными воротами, приютившимися среди сосен, недалеко от Лондона. Перед тем как уехать, он опускает стекло и говорит: — Исправь ситуацию с журналистами, Пацан. Исправь свое дерьмо, а потом возвращайся домой. Веди себя хорошо. Делай то, что тебе нужно. Все будет хорошо. Вот увидишь.

— Не волнуйся. Я все исправлю.

И, может быть, потому что я в бреду от всех этих синяков и холодной воды или потому что мой мозг — гнездо извивающихся черных червей, я хватаю лицо Антона через окно машины и целую его прямо в лоб.

— Отвали от меня! — хрипло кричит он.

— Я люблю тебя, dedushka.

— Отвали. Ты сумасшедший. У тебя мозги набекрень. Я женат, мудак! — Он показывает мне обручальное кольцо, словно отмахиваясь от меня.

Я пожимаю плечами. — Просто скажи, что ты тоже меня любишь, ублюдок.

Он так и делает. А потом уходит.

Я перелезаю через ворота и поднимаюсь по белым ступенькам. Я игнорирую звонок в дверь и бью кулаками в дверь. Мне отвечает лай собак. Через две минуты дверь распахивается.

На Луке модные белые брюки, черные туфли и никакой верхней одежды. Его грудь и лицо блестят от тонкой пленки пота. Под мышкой у него зажат белый шлем с козырьком, похожим на решетку.

Он буравит меня взглядом и отходит в сторону, чтобы пропустить меня внутрь с улыбкой, которая никак не маскирует его явного восторга.

— Тяжелая ночка, Кав?

— Не могу жаловаться.

— Ты никогда не жалуешься. Если бы ты мог съесть кулак на завтрак, ты бы так и сделал. — Его улыбка злобно расширяется, и он наклоняется вперед, внимательно изучая мое лицо. — Похоже, ты уже это сделал. — Он поднимает руку в перчатке и проводит по моей щеке. Боль пронзает мое лицо, словно он только что ударил меня ножом. Мое лицо дергается. Лука смеется. — Ты выглядишь совершенно охреневшим, Кав. Кто бы это ни сделал — это отличная работа.

— Не притворяйся, что не знаешь. — Я отталкиваю его от себя твердой рукой. — Все это жуткое шпионское дерьмо в твоем подвале, и ты не мог предупредить меня, что мой отец едет, чтобы меня поиметь?