— И долго ты думаешь оставаться здесь?
— А что? Это кого-то интересует или тебя? — Голос Игоря стал подозрительным.
— Как тебе не стыдно! — возмутился Павлик и так громко, что Тамон перестал храпеть. — За кого ты меня считаешь?
— За того, кто ты есть… За славного мальчишку, большеухого и глупого…
Павлик тихонько засмеялся:
— Скажи, а с ней у тебя серьезно? Да?
Игорь ответил не сразу.
— А это тебя сильно волнует? Или тоже…
— Игорь, ну как ты можешь!..
— Прости, Павлик, я просто так. Она очень хорошая, понимаешь? Я таких еще не встречал… Она только кажется легкомысленной и хохотушкой, а в самом деле нет…
— Она мне тоже нравится, — сказал вдруг Павлик. — Знаешь, сразу, как только я увидел ее, — не очень. Не по тебе, казалось. А потом — нет, больше так не казалось.
— Ох ты цыпленок! О каких вещах рассуждаешь… Если б знал ты, какой ты смешной! Уверен, задай тебе любой вопрос по политике или живописи — сверкнешь. Все знаешь, вроде бы понимаешь, переспоришь любого из здешних своих однолеток, заткнешь за пояс, положишь на лопатки… А вот каждый из них, этих рыбацких детей, в чем-то крепче, трезвей тебя: на земле стоят обеими ногами, а земля здесь подчас болотистая и колышется… Так можно и умереть, не поняв, в чем дело.
«Что понять? — подумал Павлик. — Что это я должен понять здесь?»
— Рассказать, как я приехал сюда? — спросил Игорь.
— Конечно, Ига, конечно, — Павлик улегся поудобней и приготовился слушать.
И брат рассказал. Он приехал в Шараново и полдня был как не свой: ходил по мосткам, приглядывался и долго не осмеливался зайти в контору колхоза, потому что боялся расспросов, недоверчивых взглядов, усмешек. И напрасно. Предколхоза, низенький и краснощекий, еще нестарый мужчина в сапогах, ни о чем почти не спрашивал его. Он даже вроде обрадовался.
— Покажи паспорт. — Он долго рассматривал новенький со штампом прописки и фотокарточкой паспорт, и тот угрожающе похрустывал в его толстых пальцах.
— Хочешь порыбалить — рыбаль, — сказал он, — только, когда драпать будешь, поставь в известность. Люблю в этих делах культурность. Задерживать не станем… Так?
— А я не собираюсь драпать.
— Твое дело. Нам люди нужны. Месяц продержишься — и то хлеб.
— Я на больше, — сказал Игорь, пряча паспорт.
— Ну тогда поздравляю. Жилье подыщем, зимой — здесь, летом — на пункту, каждый день уха из красной рыбы. В своей Москве, поди, ни разу не хлебал юшку из севрюги?
— Нет, — признался Игорь.
— Наш колхоз — миллионер, первый по Черноморью, в «Правде» два раза писали. Поработаешь — невесту подыщем… Только смотри, насчет этого не ударяй, — предколхоза щелкнул себя по горлу, — тогда ничего не заработаешь. Будут обижать — ко мне, не стесняйся.
— Спасибо. — Игорь погладил на груди грубый свитер.
Предколхоза понял этот жест по-своему.
— Ну и понятно, чтоб на тебя жаловаться не приходили. У нас молодежь хорошая.
— Постараюсь.
…Говорил Игорь долго, и, когда кончил, в хатке стало совсем темно.
— Ига, — Павлик поближе придвинулся к брату, — а можно, я сегодня у тебя останусь? Я не буду тебе мешать, помнишь, как мы…
— А отец? Бездушное ты существо! Он хватится тебя, если уже не хватился… Что подумает?
— Ничего, он сегодня развил бурную деятельность: рисует, пишет, оживлен… Ну так я останусь, хорошо? — повторил Павлик.
— Нет, не хорошо. Негоже парламентеру покидать свое начальство и не возвращаться.
Кровь ударила в голову Павлика. Стало жарко, душно.
— Как? — спросил он и понял раньше, чем спросил: Игорь все знает и понимает — и зачем он сюда приехал, и почему не предупредил письмом, и понимает гораздо больше и глубже, чем сам Павлик.
— Иди к отцу.
— Почему?
— Еще объяснять надо? Иди!
Павлик шмыгнул носом и встал. Он думал, Игорь охотно пойдет ему навстречу, а вышло…
— Спокойной ночи, — сказал Павлик у двери, все еще надеясь в глубине души, что брат опомнится и вернет его.
— Спокойной…
Павлик поплелся к себе.
Проснулся он рано, но все же не раньше отца. Койка его была пуста. Павлик быстро оделся и выскочил из дому. И сразу услышал зычный отцовский голос:
— Уважаемый, прихвати меня с собой!.. Мешать не буду…
— Лодка, хозяин, перегружена, да и несподручно мне, — отвечал кто-то издали.
Павлик подошел к желобу. В стеганой рыбачьей куртке — кто-то одолжил — отец стоял у самой воды, упершись рукой в корявый ствол ивы. Недалеко от берега шла моторка.
Рыбак прибавил газу, мотор взревел — и лодка улетела к Дунаю.
Рядом с отцом стояла тетя Кланя и сокрушенно говорила:
— Сипаткин это, могли и не просить, Александр Сергеевич, он и батьке родному не покажет места со своими вентерями.
— Очень надо мне знать его секреты! — сердито сказал отец. — Хлеб у него отберу, да?!
— Характер у человека такой, — вздохнула тетя Кланя, — опасается, в войну, говорят, с голодухи чуть не помер, ученый. Вот, Александр Сергеевич…
— Значит, надо терять человеческий облик? — с раздражением спросил отец, и Павлик, стоявший за кустами лозы, даже издали увидел, как у отца возле рта прорезались две морщины.
— А вы к селедочникам проситесь, Александр Сергеевич, — послышался новый, очень знакомый мужской голос, и Павлик увидел коротенькую фигурку Лаврена, — на одну тоню должны взять… А на весь день трудно. Заработать ведь нужно. А брать пассажиром такого деликатного товарища из Москвы на весь день…
В глубине желоба снова застрелял мотор, и скоро появилась еще одна лодка.
— Уважаемый! — отец замахал руками. — Сюда, на минутку. Пожалуйста!
Лаврен тоже замахал костистым кулаком.
Рыбак убавил газу и стал прислушиваться.
— Возьми человека, — громко закричал причальщик, — только на одну тоню!
— А потом куда дену? — раздалось с лодки. — Сюда отвозить надо? Некогда мне…
— Слушай… — прохрипел Лаврен, но рыбак подбавил газу, мотор затарахтел и понес лодку.
— Заранее б надо договориться, — осторожно заметила тетя Кланя, сочувственно поглядывая на отца. — Ох, боже мой, так переживают…
Отец вдруг оттолкнулся от дерева, побледнел, передернул плечами.
— И не нужно, — с ледяным спокойствием сказал он. — Не хотят — не нужно. Пусть теперь упрашивают — сам не поеду.
«Что он говорит! — подумал Павлик в отчаянии. — Что он говорит! Это плохо, это же очень плохо, что все тут относятся к отцу как к важной персоне, с таким почтением, и даже то, что называют его по имени-отчеству, тоже, наверно, плохо».
— Да вы не серчайте на них, — стал вдруг просить Лаврен, точно решил спасти репутацию приятелей-рыбаков, — не со зла это они, несподручен им лишний человек, поймать-то вон сколько надо! Не больно высоки расценки на рыбку-то… А у каждого семья, детки…
— Ясно. Больше говорить не о чем. — Отец резко повернулся и зашагал к дому.
Павлик сколько было сил припустился к себе. Вбежал, путаясь в штанинах, стащил одежду. Не успел хорошенько укрыться одеялом, как в помещение, грохоча, влетел отец и повалился на койку.
К утру Павлик все-таки заснул. Проснулся поздно. Отец лежал в прежней позе, на спине, и смотрел в потолок. Он так и не разделся.
Делая вид, что ничего не знает, Павлик засопел, потянулся, зевнул. Потом спросил:
— Па, а сегодня что делать будем?
Отец потер ладонью лоб:
— Там видно будет. Тебе еще не наскучило здесь? Давай умотаем куда-нибудь. Куда-нибудь подальше. Не обязательно ведь все с рыбаками. Правда? Говорят, отсюда можно пройти на мыс, где стоит маяк. Порисуем там.
«Обиделся, — вдруг понял Павлик. — А из-за чего, спрашивается?»
А потом все шло своим чередом: они умывались у причала, завтракали с унгаровцами — у них нравилось больше, отец не выпускал из рук карандаш и кисти, а Павлик слонялся по причалам и звеньям. А когда на пункт стали возвращаться рыбаки с уловом, Павлик только и успевал бегать от лодок к весам, от весов в конторку.
