— Не хочу писать, как другие.

— Хочешь писать, как никто?

— Это, к сожалению, невозможно. Но ведь скука же — ездить по давно проложенным и прикрученным болтами рельсам…

— Ты понимаешь, что говоришь?! Ты талант, и тебе почти ничего больше не нужно приобретать, нужно лишь кое от чего отказаться. Это ведь так легко…

— Как сказать.

— Отнесись к себе серьезней, поднажми — и все будет в порядке. Гарантирую. Обидно, если кинешься на что-то другое: заново осваивать, переучиваться. Здесь же дорога наполовину уже пробита. Глядишь, и я могу оказаться небесполезным. Только поднажми и не ленись.

— Ох, папа, не хочу поднажимать. Все должно быть естественно.

— По зову внутреннего голоса? — иронически спросил отец.

— Хотя бы. Другие «поднажимают» и вроде бы многого достигают, а толку? Кому они нужны?

Отец заходил по комнате, подбрасывая и ловя ракетку, постучал ее ребром по руке и вздохнул:

— Дело, конечно, хозяйское, тебе решать, не маленький уже, но советую…

Этот разговор состоялся через месяц после того, как отцу присвоили звание заслуженного деятеля искусств. Отец был на короткой ноге со многими графиками и живописцами и даже чуть не получил в пятидесятом году лауреата за иллюстрации к роману о металлургах. Тогда из-за каких-то махинаций и козней его противников, как он объяснял, это дело сорвалось. Среди противников было несколько старых товарищей отца по институту, очень видных художников. Их масло и графика восхищали не только Павлика. Рассматривая работы этих художников на выставках и в репродукциях, Игорь говорил: «Вот это я понимаю — умно, пронзительно и по-своему! Просто не верится, что они ровесники отца и учились с ним у одних мастеров: ведь обогнали же его лет на полста! Они что-то ищут, пробуют, рискуют, а наш с тобой папка…» — Игорь показывал большим пальцем вниз.

Когда-то, по словам матери, те товарищи были частыми гостями у них, спорили, хохотали на весь дом, обкуривали комнаты, на все корки крыли последние работы отца, а он молча краснел, становился медлительным и не таким изящным и красивым. Потом товарищи все реже заходили к ним, только изредка звонили, а потом и звонить перестали. А когда кандидатуру отца подчистую зарубили при выдвижении на премию, он утверждал, что все это дело их рук: завидуют. Фокусничают, выламываются и от других требуют того те. А он не хочет. Все основное в русской живописи найдено еще в начале века, и найдено лет на сто вперед, и нужно только совершенствовать найденное! С умом, конечно.

Читая хвалебные отзывы о живописи бывших товарищей, отец темнел:

— Ловкачи! Время выведет их на чистую воду… Я им докажу еще, кто прав.

Через десять лет отцу все-таки присвоили почетное звание. Месяца за два до этого отец нервничал, плохо спал, даже на теннисный корт не ходил. Видно, не хотели присваивать. Он то и дело звонил знакомым и, что было не в его характере, жаловался на непонимание его творчества, на прямое недоброжелательство, хотя за всю свою жизнь он вроде бы никому не сделал зла, не критиковал никого даже за явные формалистические вывихи и трюкачество, хотя мог бы. Еще как мог бы! Особенно в те годы, когда таким художникам приходилось туго. Однако он тогда не воспользовался этим правом и даже поддерживал с такими художниками добрые отношения. А вот они словно забыли это и теперь не очень благородно себя ведут. Один даже со статейкой выступил, обвинил отца в склонности к натурализму. Конечно, он не претендует на сенсационные открытия в графике. Он считает, что подлинное искусство должно быть доходчивым, понятным с первого взгляда, а не походить на ребус. Главное — разъяснять народу основные положения времени через художественный образ и тем самым быть полезным, нужным, и в этом его творчество может поспорить с самыми ярыми «леваками»!

Потом с присвоением звания все пошло на лад, и отец закатил дома «прием». Игорь был послан в Столешников переулок за коньяком. Мать где-то достала банки с тихоокеанскими крабами и даже замороженных омаров, огромных и красных, в твердых панцирях, очень похожих на гигантских речных раков.

Стол ломился от угощений. Было весело, шумно, непринужденно. Отец в черном костюме, с малюсенькой бабочкой уголками вниз, с сильно выпущенными манжетами белой сорочки был красив и легок, неутомим в остротах, находчив и возбужден. Ни в его лице, гладко выбритом, уверенном и твердом, с правильными строгими чертами, ни в его словах, ни в его движениях, когда он вставал, чтоб встретить запоздавших гостей, не было и тени суеты или заискивания.

Он всегда казался гордым, независимым, и Павлику нравилось это. Сыновей тоже усадили за общий стол: Павлик устроился в уголке и ковырял вилкой белое, похожее на куриное, крабье мясо и молчал, непрерывно краснея оттого, что все старались сказать ему что-то приятное. Игорь в тот вечер выпил под давлением старенького усатого художника, чье одно небольшое полотно висит в самой Третьяковке, две рюмки коньяку, но тоже, как и Павлик, был стеснен, неразговорчив, точно не у себя дома.

Когда крепко выпили, стали требовать, чтоб Игорь показал свои последние работы маслом.

— Мне нечего показать, — сказал Игорь.

— Как нечего? Вокруг говорят о тебе, хвалят — не нахвалятся, а ты и показать жалеешь? Тащи, и немедленно.

— Да нет у меня ничего… Что показывать, пеленки?..

— Ого! — не отставали гости. — Что это у тебя, Александр Сергеевич, за сын? Других и не проси — сами притащат, а твоего упрашивать надо.

— Ну хочешь, я принесу? — предложила мать, суетившаяся за столом. — Две последние — портрет Петьки и лифтерши?

— Не надо. — Игорь уперся ладонями в коленки, взял с вазы яблоко и, потупясь, стал есть его. Потом — никто и не заметил — встал и ушел.

После его ухода Павлик ощутил удвоенное внимание к свой персоне, и ему стало жарко от комплиментов: он-де хорош собою, весь в отца, и держаться может не в пример другим, и его рисунки и акварели обещают многое — пришлось притащить ворох листов с акварелями и зарисовками…

Трамвайчик шел по Дунаю вдоль низких луговых берегов с бесконечными зарослями камыша. Когда налетал ветер или били волны, камыш долго раскачивался и кланялся Дунаю. «Спутник» часто приставал к маленьким пристанькам: кто-то садился, кто-то слезал, трамвайчик резво отваливал и бежал дальше, к новым причалам.

Позади остался городок Плавск, с кранами в порту, с куполами собора и точно таким же, как в Измаиле, гигантским серым бастионом элеватора у берега.

Последняя перед Шарановом пристань была совсем скромная — доски на сваях: ни кассы, ни ожидалки. Зато народу с этого причала поналезло уймища — бабы с гусями в корзинках, накрытых кусками рыбачьих сетей, с визгливыми поросятами в ящиках, с мешками семечек и с ягодами — клубникой и черешней. От гама, криков и суеты у Павлика звенело в ушах.

Отец смотрел на все это и, как казалось Павлику, ничего не видел, потому что лицо у него стало непривычно застывшим, тяжелым и по обеим сторонам рта ощутимей означились горькие складки, и если б не они, эти складки, и если б не седина, отец мог бы сойти за юношу. Эти складки почти не замечались, когда отец шутил и смеялся, когда у него было отличное настроение — а оно у него было почти всегда. Но случалось, он о чем-то задумывался, и тогда эти складки становились очень заметными.

Бородач вдруг засуетился и стал увязывать мешок с какими-то покупками.

— Скоро Шараново? — спросил отец.

— А чего ж до него отсюдова, минут десять — не боле.

Отец провел рукой по лицу, почесал указательным пальцем темя.

— Ну вот, Павлик. — Он улыбнулся, но улыбнулся так, что горькие складки у носа означились еще глубже и странно противоречили глазам и губам, изображавшим улыбку. — Вот мы и у цели… Игорь-то как поразится! Приехали. Нагрянули. Оба. Неожиданно… Ох и достанется же нам от него! Уж рубанет — так напрочь! Ты как думаешь — достанется?

Павлик пожал плечами.

— Уже вижу, как он речугу толкает — вы, кажется, так любите выражаться? — и кроет меня почем зря. Я и такой, и сякой, и разэтакий… Ведь скажет так, а?