– Хорошо как у вас, – заметил де Воражина, при всём своём благородстве крутящий башкой, будто утка, высматривающая что-нидь поесть. – Как считаете, Телесфор?

Сгорбившийся по правую руку, Телесфор ничего не ответил. Лишь прищёлкнул языком, спрятав, насколько это возможно, руки в складках эсклавина, и приподняв брови. Вид его был до чрезвычайности обыкновенным, и тем сильнее выделялись глаза. Выражение, которое невозможно было скрыть за приподнятыми бровями. Чужеродный в этом море безразличия взгляд, который цеплял не хуже рыболовного крючка.

– Как скажете, – пожал плечами мужчина, и нарочитая зевота обратила утверждение в вопрос.

– Ну я и говорю, прекраснейшая обстановка, – повторил юноша, благородно крутясь на «лучшем» здешнем стуле. Лучший стул был жёсткий, а обстановка однообразная, так что очень скоро это занятие ему надоело.

– Прошу простить, но герцог лично, через посыльного, назначил меня ответственным по набору рекрутов в этом графстве.

– Вы уже говорили, – до боли сжав зубы и растянув губы, так что те скорее скорчились, процедил Ивес.

Всмотревшись в это ужасающее лицо, молодой лорд невольно отстранился. Гвоздь в жёсткой спинке, как лезвие алебарды, врезался меж лопаток, выпрямляя благородный стан и не давая сбежать.

– Да, конечно… – выдавил, и в воздухе вновь повисла тягучая пауза, столь свойственная разговору, когда один хочет сообщить нечто важное, а другой это важное уже знает.

– Ивес, – прощебетала Марта, как раз подоспевшая, чтобы разрядить обстановку и выставить на стол всё, что только нашлось в их закромах вкусного и редкого.

Де Воражина выдохнул с облегчением. Но брать ничего не стал, а высказал, наконец, что хотел:

– Согласно присланной бумаге, я обязан спросить: проживает ли у вас сын, или, быть может, племянник, родственник достигший пятнадцати лет?

– Нет! – не без раздражения поглядывая на стол[2], выплюнул Ивес. – Нас тут четверо всего. Я, Марта да сын с дочкой! Быть может, вы её заберёте?

И снова Зое вздрогнула, почувствовав на себе холодный оценивающий взгляд. Тот возник, повисел чуть в воздухе и сгинул, будто его и не было. Поведя плечиками, девчонка чуть повернула голову. Кучер подпирал спиною стену. Кучер жевал и смотрел как будто совершенно в другую сторону.

– Само собой, нет, – очень скоро. – Значит всё точно как в церковных грамотах? Два ребёнка?

Скрестив руки на груди, Ивес бросил недовольный взгляд на кучера, после на стол, на тарелку, которую держал кучер, и на куриную ножку на этой тарелке.

– А сколько? – в нос. – Сообщил, а там что написали.

– Да-да. Сы-н… – по благородному вытягивая гласные, начал юноша, но хозяин дома не дал ему закончить.

– Лефевр. Лефевр, твою да через! – Посуда звякнула от этого оклика. – Сынок, подойди-ка сюда, я хочу показать тебя дядям, – добавил Ивес уже мягче, и тут же сорвался: – Живо!

Зое ещё не поняла, что не так, но уже удивилась: «Почему Лефевр?» Она уже открыла рот, но оборвала себя, сделав вид, что лишь зевает. Взгляд кучера пошёл дальше.

Отклик был. Нечто бухнуло, скрежетнуло за стеной, будто кто-то вылезает из-под пола, и в дверях показался… Бонне?! Умытый и причёсанный, но Бонне. Ну конечно, как она сразу не поняла.

Чистое, незамутнённое сознанием движение, и монокль оказался у переносицы лорда. Де Воражина взглянул на юношу сквозь трещину. Смутился, как бы невзначай опустил монокль, дыхнул, протёр его платочком и сунул в нагрудный карман. Посмотрел на Бонне уже так. Даже невооружённым взглядом было видно, что юноше ещё не было пятнадцати.

– Лефевр, значит?

– Я Лефевр, и мне четырнадцать, – бесцветным голосом объявил Бонне, и по тону его было очевидно, что повторил он эту фразу не менее сотни раз.

Мысленно Зое ударила себя ладонью по лицу. «Артист тоже мне», – подумала девчушка, не понимая причины, но чувствуя настроение.

– Четырнадцать, – как-то нарочито протянул месье де Воражина, и во взгляде его возникло лёгкое недоверие. – Ну предположим. А других сыновей у вас точно нет?

Вопрос повис в воздухе и, не найдя получателя в закипающем хозяине дома, обернулся к кучеру, который, казалось, только этого и ждал.

– Чашки тут всего четыре, но я бы ещё в чулан заглянул. – Зое заметила, каким фарфоровым вдруг стало лицо отца, и, увы, не она одна. – Мало ли, вдруг что найдётся. Сильвен, загляни-ка.

Кивнув, сутулый, всё это время толкущийся в дверях, скрылся, но ненадолго. И полминуты не прошло, а Сильвен вновь показался: в цепких пальцах его покачивался холст.

Зое не столько поняла, сколько почувствовала испуг, и напряжение, что повисло в воздухе. Не вполне вычищенный и выглаженный котерон, который она видела неоднократно, показался чем-то чужеродным и отвратительным. Его не должно было быть в доме, и тем не менее вот он.

– Это мой! – объявил Ивес, и шерсть на загривке его начала вставать дыбом. Хлеб и суп с салом взвились в воздух, когда жилистый кулак коснулся столешницы. – Мой старый, что тут непонятно?!

Де Воражина поднял руки, будто защищаясь.

– Ясно-ясно. Не волнуйтесь так. – Оттянув фрезу ворота, месье позволил воздуху пройти сквозь тоненькую шею. – Мы ведь не на виселицу забираем. Как мне говорили, новобранцам положен поек, место для сна и обмундирование. Королевство заботится о своих защитниках, – заверил юноша и хотел заверить ещё в чём-то, но осёкся, заметив, каким красным сделалось лицо его собеседника.

– Заботится? – точно волк щёлкнул зубами Ивес. – Знаю я, как заботится. Двадцать лет забыть не могу это «хорошо»!

Ворот домотканой рубахи треснул.

– Иве-С!

– Да!

Зое не было видно, впрочем, она и так знала: там был шрам. Пунцовая полоса, край которой время от времени выглядывал из-за ворота отца. Зое не знала о ней ровным счётом ничего, и не думала. О том, как та появилась, она в принципе ничего не слышала.

– Двурушником наотмашь, – определил Телесфор, лишь раз бросив взгляд. – Глубоко прошло. Мало кто выживает.

– Ивес!

– «Заботится» оно, – отводя взгляд. – Что б ям всем хватило, заботятся.

Движение. Кадык под жёсткой, пепельной щетиной дрогнул. Рука кучера вновь скользнула по грубой ткани, но не к ножнам, а чуть левее, к самому бедру. И пальцы отдёрнулись, так и не коснувшись. Лицо мужчины было серьёзным, а глаза его сделались сумрачны и остранённы. Он был не здесь.

«События. Умирают ли они, пока живы мы?»

(Кузьма Прохожий. Из услышанного на дороге).

Троица покинула дом, так никого и не найдя. Затем покинула следующий и так далее. Быстро и без устали, пока день не подошёл к концу.

Побурев, предвещая недоброе, лучи заката пробивались сквозь тяжёлую, впитавшую много влаги и потому недобрую, чёрную крону, изогнувшуюся над водой. Пели лягушки в камышах, и под этот квартет цепочка юношей скрывалась за поворотом. Двадцать два человека, включая мужчин, уже с детьми и хозяйством, и совсем ещё юнцов. В глазах женщин стояли слёзы. Проскользнув мимо, Дезири повисла на шее братца, осыпая самодовольную деревяшку опрометчивыми, но горячими поцелуями. Отец промолчал. Лишь пробурчал нечто про завтра и, взмокший, развернулся к дому, в тени которого он вскоре скрылся.

Зое выдохнула. Посмотрела налево, вглядевшись в толпу. Направо. И вот тут её ждал сюрприз: Мона. Та стояла буквально в двух шагах, но Зое не сразу узнала старую знакомицу. Будто фарфоровое, лицо девчонки было абсолютно бескровно. Лицо куклы, а не человека. Завитки, выбившиеся из косы, и огнивеющие кружки на щеках, точно нарисованные рукой неведомого мастера. Пара стеклянных глаз была устремлена вслед живой линии.

– Что случилось?

Вздрогнув, девушка обернулась на голос. Взглянула совершенно непонимающе, как и когда-то на бревне, но при этом иначе. Узнав, она попыталась взять себя в руки.

– Ланс, – произнесла Мона. Всхлипнула. Она честно попыталась, но жемчужины слёз сверкнули в воздухе. Никто не стал преследовать, когда, прикрыв лицо руками, она унеслась куда-то. К чему, когда всё и так ясно.