Стивен покачал головой.

— Похоже, несколько дней. Он еще не отправил документы наверх; мы продолжаем собирать улики. Детектив Кеннеди очень основателен. То есть у него есть теория, но это не значит, что он пришлепнет ее на чемоданчик и отправит прочь. Мы — я и остальные стажеры — остаемся в убойном по крайней мере до конца недели.

Значит, у меня в запасе дня три. Никто не любит оглядываться. Как только дело официально закроют, причин для дальнейшего расследования не останется, разве что всплывет нотариально заверенная видеозапись убийцы, признающегося в обоих преступлениях.

— И все будет в шоколаде, — подвел итог я. — А что лично ты думаешь о теории детектива Кеннеди?

От неожиданности Стивен замер с недожеванным куском бутерброда во рту.

— Я?

— Ты, солнышко. Я и так знаю, как работает Снайпер. Мне интересно, что можешь предложить ты, помимо сумасшедшей скорости машинописи.

— Не мое дело… — Он пожал плечами.

— Нет, твое. Я спрашиваю тебя; значит, это твое дело. Тебя его теория греет?

Стивен откусил еще кусок бутерброда, чтобы было время подумать, и уставился в тарелку.

— Безусловно, Стив, не стоит забывать, что я могу оказаться чертовым придирой, или свихнулся от горя, или свихнулся сам по себе — короче, возможно, я не тот человек, которому нужно поверять потаенные мысли. И все равно тебе наверняка приходило в голову, что детектив Кеннеди не обязательно прав.

— Я думал об этом.

— Ну естественно, думал, если ты не идиот. А кто-нибудь еще из команды об этом думал?

— Никто не говорил.

— И не скажут. Они все об этом думали, они ведь тоже не идиоты, но держат рот на замке, потому что боятся попасть в черный список Снайпера.

Я навис над столом, и ему волей-неволей пришлось взглянуть на меня.

— Остаешься ты, детектив Моран. Ты и я. Кроме нас двоих, никто не станет искать убийцу Рози Дейли. Теперь тебе понятно, почему наша игра этически правильна?

— Кажется, да.

— Этически она чиста со всех сторон, потому что твоя главная ответственность — не перед детективом Кеннеди, и даже не передо мной, если на то пошло, а перед Рози Дейли и Кевином Мэки. Мы — все, что у них есть. Так что хватит терять время, как девица, цепляющаяся за трусики; расскажи, что ты думаешь о теории детектива Кеннеди.

— Я не в восторге.

— Почему же?

— Дело даже не в дырах: неизвестен мотив, неясно, как Кевин узнал о побеге, и прочее. Такие дыры неизбежны — столько лет прошло. Меня беспокоят результаты по отпечаткам.

Я верил, что он зацепит.

— А что с ними не так?

Стивен слизнул майонез с пальца и помолчал.

— Для начала — пальцы неизвестных снаружи чемоданчика. Может, они не значат ничего, однако, будь это мое расследование, я бы идентифицировал отпечатки, прежде чем закрывать дело.

Я почти наверняка знал, чьи там отпечатки, но неохота было делиться.

— Я бы тоже, — согласился я. — Что еще?

— А еще — почему нет отпечатков на первой странице записки? Протирать вторую часть смысл есть: Кевин не хотел, чтобы копы обнаружили его пальчики на прощальном письме, если возникнут подозрения и Рози объявят в розыск. Но первая страница? Кевин достал ее из тайника, где она пролежала годы, хотел использовать ее как прощальную записку самоубийцы и признание — допустим; но начисто протирать ее и класть в карман рукой в перчатке? Чтобы никто не связал его с запиской?

— А что на это говорит Кеннеди?

— Он называет это мелким отклонением — ничего важного, такое бывает в любом деле. Кевин протирает обе страницы в первую ночь, прячет половину, а когда достает из тайника, не оставляет отпечатков — они остаются не всегда. В общем-то это похоже на правду, вот только… Мы говорим о человеке, который собирается покончить с собой. Он фактически признается в убийстве. И плевать, какой ты крутой, ты будешь потеть, как су… как сумасшедший. А если потеешь, оставляешь отпечатки. — Стивен покачал головой. — Так что на этой странице отпечатки должны были быть, и точка.

— Давай представим на секундочку, что мой старый друг детектив Кеннеди впервые в жизни лопухнулся и Кевин Мэки не убивал Рози Дейли. Что мы тогда имеем?

Стивен посмотрел на меня.

— Мы считаем, что Кевина тоже убили?

— Сам решай.

— Если не он вытер записку и положил ее в карман, это сделал за него кто-то еще. Значит, убийство.

Внезапно меня окатила предательская волна приязни, я готов был обнять мальчонку за шею и взъерошить ему волосы.

— Очко в мою пользу, — сказал я. — И что нам известно об убийце?

— Мы считаем, что это был один и тот же человек?

— Искренне надеюсь на это. Да, райончик у нас еще тот, однако два убийцы на одной улице — это уже перебор.

Начав излагать собственные соображения, Стивен куда меньше стал меня бояться. Он подался вперед, положив локти на стол, и так увлекся, что напрочь забыл об остатках бутерброда. В его глазах вспыхнул новый, жесткий огонек — такой жесткости я не ждал от милого робкого новичка.

— Ладно, тогда, если верить Куперу, это, вероятно, мужчина. Возраст, допустим, от тридцати с лишним до пятидесяти; значит, ему было от пятнадцати до тридцати, когда умерла Рози; в хорошей форме — и тогда, и сейчас. Значит, парень с мышцами.

— С Рози — да, — согласился я. — С Кевином — не обязательно. Если придумать, как заставить его наклониться над подоконником — а Кев не страдал подозрительностью, — одного легкого толчка хватило бы. Мышцы не нужны.

— Значит, если нашему мужчине было от пятнадцати до пятидесяти, когда он добрался до Рози, значит, теперь ему от тридцати с лишним до семидесяти.

— Увы. Что еще можно придумать, чтобы сузить круг поисков?

— Убийца вырос в окрестностях Фейтфул-плейс, — напомнил Стивен. — Он знает номер шестнадцатый изнутри: когда он понял, что убил Рози, то здорово офигел, но вспомнил о бетонных плитах в подвале. И, по общему мнению, с номером шестнадцатым лучше всех знакомы те, кто подростком жил на Фейтфул-плейс или по соседству. Возможно, сейчас он там больше не живет — узнать, что обнаружено тело Рози, можно было разными путями, — но когда-то жил.

Впервые за всю мою карьеру я вдруг сообразил, почему ребята из убойного так любят свою работу. Когда выходишь на охоту под прикрытием, хватаешь все, что попадается в невод; и чуть ли не самое главное умение — решить, что использовать как наживку, что швырнуть обратно в море и что шандарахнуть по башке и отнести домой. А тут все иначе. Эти ребята выслеживают гнусного хищника и сосредоточиваются на нем, как на любимой женщине. Они отлавливают во тьме нужный силуэт, а все остальное, что попадается в невод, — ненужная дрянь. Это, конечно, круто и очень лично: вот я — а вот он, где-то там, и мы ждем, когда он сделает неверный шаг. В этот вечер в убогой забегаловке я впервые ощутил эту тесную связь.

— Главный вопрос не в том, как он узнал, что нашли Рози, — сказал я. — Сам же говоришь, об этом сообщили всем, кто жил когда-то в Либертис. Главный вопрос — как он после стольких лет узнал, что Кевин для него опасен. По-моему, об этом убийце мог сказать только один человек — сам Кевин. Или они поддерживали связь, или столкнулись в эти безумные выходные, или Кевин сдуру сам попытался вычислить убийцу. Если сможешь, попробуй выяснить, кому Кевин звонил в последние сорок восемь часов — по мобильному, по домашнему, кому посылал сообщения; кто звонил и писал ему. Я ведь правильно понимаю, что детектив Кеннеди запросил все распечатки?

— Конечно, запросил, только они еще не пришли.

— Если мы узнаем, с кем Кевин разговаривал в эти выходные, мы найдем нашего парня…

Я понес чемоданчик Снайперу, а Кевин взвился и сбежал, увиделись мы с ним уже в пабе. В промежутке он мог встретиться с кем угодно.

— И вот еще, — продолжил Стивен. — По-моему, это жестокий человек. Ну, то есть понятно, склонность к насилию и все такое, но я имею в виду не только эти два случая… Велика вероятность, что на него есть протокол или по крайней мере данные.