— Фрэнк!

Ее пальцы соскользнули с моего плеча, оставив маленькие пятнышки холода там, где только что было тепло. Дверь с тихим щелчком захлопнулась.

Когда Оливия легонько постучала в дверь гостевой спальни, я вынырнул из глубокого сна и мгновенно впал в депрессию, даже еще не вспомнив толком всех подробностей. Слишком много ночей я провел в гостевой комнате, в период когда мы с Лив постепенно осознавали, что она не хочет оставаться за мной замужем. Сам запах этой комнаты — пустота с едва уловимым ароматом фальшивого жасмина — заставляет меня чувствовать себя больным, усталым и столетним, словно все мои суставы стерлись до крови.

— Фрэнк, половина восьмого, — тихо сказала Лив за дверью. — Поговори с Холли, пока она не ушла в школу.

Я спустил ноги с кровати и потер ладонями лицо.

— Спасибо, Лив. Я мигом.

Хотелось спросить, есть ли у нее какие-нибудь идеи, но за дверью уже слышался стук каблучков. Оливия ни за что не зашла бы в гостевую спальню — а вдруг я встречу ее в чем мать родила и попытаюсь соблазнить по-быстрому.

Мне всегда нравились сильные женщины, и это хорошо, поскольку после двадцати пяти лет других уже не встречаешь. То, что постоянно выпадает на их долю, любого мужчину расплющит и убьет, но женщина только ожесточается и идет дальше. Тот, кто утверждает, что не встречал сильных женщин, дурит сам себя: ему встречаются сильные женщины, которые умеют корчить гримаски и сюсюкать детским голоском, однако все равно упрячут его мужское достоинство в косметичку.

Я хочу, чтобы Холли была единственной и неповторимой. Чтобы в ней сохранилось все, от чего меня в женщинах с души воротит, чтобы была мягкой, как одуванчик, и хрупкой, как стеклянные нити. Никто не ожесточит мою девочку. Когда она родилась, мне хотелось ради нее кого-нибудь убить — просто так, доказать, что, если понадобится, я на это пойду. Вместо этого я окунул ее в семью, которая за год знакомства научила Холли лгать и разбила ей сердце.

Холли сидела по-турецки на полу спальни перед кукольным домиком, спиной ко мне.

— Привет, солнышко, — сказал я. — Как ты?

Холли пожала плечами, обтянутыми синим пиджачком школьной формы, — узенькими, впору ладонью обхватить.

— Можно к тебе?

Она снова пожала плечами.

Я закрыл за собой дверь и сел на пол рядом с Холли. Ее кукольный домик — произведение искусства, точная копия викторианского особняка с крошечной вычурной мебелью, миниатюрными гравюрами на стенах, и малюсенькими фигурками социально угнетенных слуг. Это подарок родителей Оливии. Холли вытащила обеденный стол и яростно протирала его обрывком бумажного полотенца.

— Солнышко, — сказал я, — ничего страшного, что ты расстроилась из-за дяди Кевина.

Холли опустила голову еще ниже. Косички она заплела сама: там и сям из них торчали прядки светлых волос.

— Ты хочешь меня спросить о чем-нибудь?

Полотенце задвигалось медленнее, самую малость.

— Мама говорит, он выпал из окна. — Холли все еще гундосила после долгих рыданий.

— Да.

Я сообразил, что Холли представляет себе эту картину, и мне захотелось обнять ее, заслонить от ужаса.

— Ему было больно?

— Нет, солнышко. Все случилось очень быстро. Он даже не понял, что произошло.

— Почему он упал?

Оливия наверняка рассказала про несчастный случай, но Холли — ребенок на два дома и обожает перекрестную проверку. Обычно я вру без колебаний, но для Холли у меня отдельная совесть.

— Никто еще точно не знает, милая.

Холли посмотрела на меня из-под распухших красных век. Взгляд разил, как удар.

— Но ты разберешься, правда?

— Да, — ответил я.

Дочь еще раз взглянула мне в глаза и снова склонилась над маленьким столиком.

— Он в раю?

— Да, — сказал я. Даже специальная совесть для Холли — не резиновая. Лично я считаю религию мурой, но когда пятилетняя рыдающая девочка спрашивает, что случилось с хомячком, начинаешь свято верить во что угодно, лишь бы стереть хоть немного горя с ее лица. — Определенно. Он сейчас именно там, сидит на пляже в миллион миль длиной, пьет «Гиннесс» из банки размером с ванну и заигрывает с красивой девушкой.

Послышался то ли смешок, то ли всхлип.

— Пап, я серьезно!

— И я тоже. Спорим, он прямо сейчас машет тебе рукой и просит не реветь.

— Я не хочу, чтобы он умер, — дрогнувшим голосом сказала Холли.

— Знаю, крошка. И я не хочу.

— Конор Малви в школе все время у меня ножницы забирал, а дядя Кевин сказал, что если еще раз возьмет, надо громко крикнуть «Ты их берешь, потому что втрескался в меня», и он весь покраснеет и перестанет приставать. Я так и сделала — и все получилось.

— Твой дядя Кевин — молодец. Ты ему рассказала?

— Ага. Он смеялся. Папа, это нечестно… — Она с трудом сдерживала рыдания.

— Это ужасно нечестно, милая. Очень хочется сказать что-нибудь в утешение, но нечего. Иногда бывает совсем плохо, и тогда ничего нельзя поделать.

— Мама говорит, что надо потерпеть немного — и я смогу вспоминать его и не плакать.

— Мама обычно права, — сказал я. — Будем надеяться, что и сейчас она права.

— Дядя Кевин один раз сказал, что я его любимая племянница, потому что ты всегда был его любимый брат.

Господи!

Я потянулся обнять ее за плечи, но Холли отодвинулась и с новой силой принялась за свой столик, ногтями раздирая бумажные полотенца в серпантин.

— Ты сердишься, что я ездила к бабушке с дедушкой?

— Нет, птичка. На тебя — нет.

— На маму?

— Чуть-чуть. Мы разберемся.

Холли бросила на меня быстрый взгляд искоса.

— Снова будете орать друг на друга?

Меня вырастила мама — обладатель черного пояса по перекладыванию вины на других, но ее лучшие приемчики блекнут рядом с тем, что Холли вытворяет без всякого усилия.

— Орать не будем, — сказал я. — Я расстроился потому, что мне никто ни о чем не рассказал.

Молчание.

— Помнишь, мы говорили насчет секретов?

— Ага.

— Хорошо, если ты и твои друзья храните секреты, но если что-то тебя беспокоит, то это плохой секрет. Значит, нужно поговорить об этом со мной или с мамой.

— Это не плохой секрет. Это мои бабушка и дедушка.

— Я знаю, солнышко. Понимаешь, бывают и другие секреты, в которых ничего плохого нет, но кто-то еще имеет право о них знать.

Холли не поднимала голову, но подбородок уже начал упрямо выпячиваться.

— Представь, что мы с мамой решим перебраться в Австралию. Мы должны предупредить тебя? Или просто засунуть в самолет посреди ночи?

Она пожала плечами.

— Предупредить.

— Потому что это касается и тебя. Ты имеешь право знать.

— Ага.

— То, что ты познакомилась с моей семьей, касается и меня. И скрывать от меня это было нехорошо.

Похоже, я еще не убедил Холли.

— Если бы я сказала, ты бы страшно расстроился.

— Теперь я расстроился гораздо больше, чем если бы мне сказали сразу. Холли, милая, мне всегда лучше рассказывать сразу. Всегда. Ладно? Даже о том, что мне не нравится. Прятать — будет только хуже.

Холли аккуратно вернула столик в игрушечную столовую, поправила кончиком пальца.

— Я стараюсь говорить тебе правду, даже если от нее больно, — сказал я. — Ты сама знаешь. И ты делай так же. Это справедливо?

Холли, обращаясь к кукольному домику, прошептала:

— Папа, я виновата.

— Ничего, милая. Все будет хорошо. Просто вспомни об этом в следующий раз, когда будешь решать, хранить ли секрет от меня, хорошо?

Холли кивнула.

— Ну вот, а теперь расскажи, как тебе понравилась наша семья. Бабушка делала к чаю бисквит с фруктами?

— Ага, — облегченно вздохнула дочь. — Она сказала, что у меня замечательные волосы.

Черт подери: комплимент. Я-то уже настроился опровергать критику всего и вся — от акцента Холли до выбора цвета носков, но, видимо, мамаша к старости сдулась.

— Так и есть. А как твои кузены?