— Я вот тебе сейчас всыплю, «Ойся — не бойся», — вдруг раздался рык Стёпкиного отца. — Ты почто, стервец, всё стойбище разбудил?

— Так, тятька? Ярило уже встаёт, а вы всё дрыхнете! — весело вскрикнул Стёпка.

Тимофей оглянулся на солнце.

— Точно! Проспали, чай? — удивился Тимофей. — Что же ты раньше не разбудил, стервец?

— Ты уж определись, батька, за что ругать станешь, — сказал я и побежал на берег собирать рыбу.

А на вечернем привале Стёпка уже танцевал и пел по указке самого Тимофея. Причём, отстукивая ритм на небольшом, вроде шаманского бубна, барабане.

— Ишь ты! Словеса какие нашёл, стервец! — это, видимо, у Тимофея было любимое слово в отношении младшего сына. — А еще просил казак правды для народа. Будет правда на земле будет и свобода. Надо же… Правда и свобода…

На переволоке стояло сельцо в котором жили ногайцы и казаки. Они сами себя называли «казаками». Ногайцы мзду брали за провоз, казаки занимались, собственно, переволокой. Вот тут пришлось попотеть всем. Вещи выложили из стругов и поволокли в сторону Волги, до которой, я посчитал, было около двадцати тысяч шагов. Почему около? Да, сбивался со счёта несколько раз. Однако строение типа «вигвам» было оставлено в сельце, как и некоторое другое имущество. Была оставлена и моя мачеха. Тут я понял, что меня тоже оставят здесь и заныл:

— Тятька! Тятька! Ну возьми меня с собой! Возьми! Я вам пригожусь.

Мне почему-то стало страшно тут оставаться с незнакомыми кочевниками. Хотя я видел, что Тимофей дал старосте селения какие-то деньги, однако мне не понравилось, как староста смотрел на меня и на мачеху с пацанёнком. Смотрел, прицениваясь, как на товар, а не на людей. Или нет… Смотрел, как на людской товар, осматривая руки, ноги. А вот Тимофей глянул на сына, словно прощаясь.

— Цыц, мне! — одёрнул сына Тимофей. — Бо, плётки получишь! Тут ждите! К зиме будем. Не пойдём далеко. На Волге попасёмся, трохи, и вернёмся. Здесь зимовать будем.

Однако, я не останавливаясь ныл, так как слышал дня два назад, как казаки спорили, куда идти после Астрахани. Названия мне ни о чём не говорили, но я точно знал, что дальше Астрахани только Каспийское море. Тимофею надоело моё нытьё и он всё же перетянул Стёпку плетью через плечо. Плечо и спину ожгло, словно кто дотронулся до них раскалённым прутом.

— Больно, зараза! — не удержался от возгласа я, а Стёпка повалился на землю, словно подрубленный и зарыдал в голос.

— Вот тебе и сходили за хлебушком, — мысленно сказал я сам себе.

Почему-то я был уверен, что Стёпку просто продали. За проход к Волге продали. Слишком уж долго Тимофей торговался со старостой, бросая взгляды, то на жену, то на меня. Причём если на жену он смотрел безразлично, то на меня поглядывал, недовольно кривясь и морщась. А потом вдруг махнул рукой и, видимо, выругался, зло глянув на ногайского старосту.

Причём, из доносившихся слов я больше прочитал по губам и жестам, чем услышал, что ногайцы на зиму тоже снимаются отсюда и уходят либо на Волгу, либо за Волгу. В том, короче, направлении.

Я одёрнул Стёпку и рыдания его придушил. Мальчишка подчинился.

— Не дрейфь, — сказал я ему. — Прорвёмся!

Казаки взяли необходимые пожитки и имущество и двинулись вслед за сругами, медленно ползущими по брёвнам в сторону Волги.

Мы же вместе с мачехой принялись собирать «вигвам». Причём, Стёпка двигался сноровисто и когда стемнело, мы перекусили каким-то рыбным варевом и забрались в палатку ночевать. Как я понял из рассказов отца, переволока действовала круглосуточно. То есть, бурлаки ночью просто менялись, тяни-толкая струги по брёвнам, катящимся по другим тёсанным брёвнами.

Этой ночью я взял свой лук со стрелами, котомку с заранее сложенными туда съестными припасами, запасными портами, рубахой и ножом, сбежал. В котомку я собирал заранее сухари и вяленно-копчёное мясо сразу, как только осознал себя в этом теле, как субъект, то есть, смог управлять им. Котомку собирал на всякий случай, помня рассказы прошлых служивших офицерами друзей про «тревожные чемоданчики».

Зная Стёпкиным умом, что поселения охраняются дозорами всегда, причём, как явными так и секретами, я пробирался вдоль переволоки снаружи неё, рядом со сцепленными между собой верёвками брёвнами. Рассчитывая на то, что дозорный не будет сильно обращать внимание в сторону поселения, я надеялся подкрасться к норе дозорного незамеченным и постараться оглушить его.

Для этого у меня была небольшая но тяжёлая из какого-то плотного морёного дерева дубинка. Стёпка нашёл эту ветку ещё ранней весной в тине старичного русла. Она уже была без коры и какая-то скрученная, словно витая. Мне эта ветка тоже понравилась и даже показалось, что это дерево называется тис. Но откуда тут может появиться ветка тиса? Вяз, наверное, какой-нибудь.

Но, чем бы ни был этот кусок ветки, он удобно лежал в правой руке, а в левой я на всякий случай держал нож. Убивать я никого не собирался, а тем более Стёпка, забившийся в нашем, общем теперь, сознании в какую-то нору.

Скрипели кузнечики, трещали цикады, я крался почти бесшумно, чувствуя под босыми ногами каждую сухую былинку. Чувствовал и как молился Стёпка, обращаясь ко всем богам сразу. У него получалось что-то типа: «Ветер-ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч…» И так далее по тексту.

Вообще, Христу казаки или совсем не молились, или молились опосредованно вместе со всеми другими богами. Тимофей что-то много бубнил, а Стёпка обычно тупо сидел и смотрел на лучи восходящего солнца. Моя короткая «Иисусова» молитва его поразила своей краткостью и емкостью содержания, а «Отче наш» воодушевила. Однако, сейчас он молился на меня, мысленно говоря: «Ангел хранитель, спаси меня грешного. Вынеси от проклятых ногаев и не дай попасться в их лапы».

Я крался сквозь придавленные метёлки какой-то болотной или степной травы. Осока это была, или ковыль, я не знал, но сломанные, почти у самой земли, стебли иногда больно кололи ступни ног, едва не прокалывая их. Видимо, по этому волоку давно никто не хаживал такой гурьбой, как прошли сегодня.

Полубрёвна лежали плоской стороной на земле и уходили вдаль двумя «рельсами», и это, естественно, напомнило мне железную дорогу. Только у этой дороги не было шпал, что меня лично радовало. Сердце колотилось словно барабан, и казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди, но дыхание я, как мог, растягивал на четыре счёта, и пытался дышать через нос, вспоминая свои детско-юношеские занятия простым и лыжным бегом. Стёпка через нос дышать даже никогда и не пытался. Все пацанята и он ходили с распахнутыми «варежками».

Кстати, на мысль о том, что нас с мачехой, её детёнком и мной продали, меня натолкнуло и то, что других баб и детей, почему-то, в стойбище ногайцев ждать не оставили.

Особо не торопясь, я вскоре успокоил биение сердца и крался очень медленно. Ну, прямо, очень-очень. Это было трудно, но я свою котомку перевесил на грудь, чтобы она не сваливалась на бок, и полз на карачках, периодически ложась на, совсем небольшой мешок, животом, от чего он вскоре стал совсем плоским. Я имею в виду, конечно-же, не живот, а мешок… Живот у Стёпки был и так плоский, как у рыбы-камбалы, которую Стёпка ещё не видел. Да и увидит ли когда-нибудь?

Такая хрень лезла в нашу со Стёпкой голову, пока я перебирал нашими руками-ногами, ложась время от времени на мешок и довольно долго прислушиваясь к тому, что есть впереди. Не мог секрет обойти такую «дорогу» к стойбищу. Брёвна были хоть и не толстыми, но по-моему, вполне скрывали моё хилое тельце, не смотря на увеличенный мешком живот. И я оказался прав, когда сначала услышал впереди себя похрапывание, а потом и увидел в свете звёзд, лежащую ко мне ногами «тушку» спящего сторожевого.

Ногайцы были низкорослы, но коренасты, и рассчитывать на то, что Стёпка мог бы справиться с взрослым степняком, не приходилось. Но чаще всего отцы в дозоры вместо себя посылали мальчишек. Ну или брали в дозор с собой, спали сами, а мальцы дежурили. Вот передо мной и образовалась дилемма: то ли это спящий мужик, то ли пацанёнок? Убивать я не хотел ни того, ни другого, но мужика я бы просто не осилил, а пацанёнка убивать жалко вдвойне.