— Постой, старик! — крикнул я. — Мы ж твоих собак постреляем. Жалко. У меня бумага есть, боярином Морозовым писанная. Руку его знаешь?

Старик обернулся и глянул на меня сурово.

— Как не знать⁈

Я вынул из своей «волшебной» сумки сложенный конвертом лист бумаги с отписью и протянул ему.

— Ты ведь Никифор Редька?

— Так! — сказал он. — А ты кто будешь, паря? По виду, вроде, княжич?

— Казак я, дядька Никифор. Степаном зовут по прозвищу Разин.

— Да, какой же ты казак⁈ — рассмеялся дед. — Молод ещё казаком зваться. Воевали мы бок о бок с донцами. Крутой народец! Вон то — казаки! А ты мал ещё!

— Не тебе судить, дед, — рассмеялся я, не обижаясь на слова старика. — Я сын атамана-есаула Тимофея Ивановича Разина. Послан я царём Михаилом Фёдоровичем поставить тут казачью станицу-городок. К его приезду. А приедет он после первого снега. Читай уже указ!

Старик скорчил виновное лицо.

— Не дал Бог грамоты, паря. Знает о том боярин Морозов.

— Правильно. Он так и сказал, чтобы я на словах тебе передал. Вот и передаю, что писано на бумаге.

К нашему с казаками удивлению, в остроге нашлись сооружения, где можно было разместить и двести неприхотливых казаков. Острог состоял из больших изб, вмещавших человек по десять. В избах имелись деревянные лиственничные полы и печи-очаги, топившиеся по-чёрному. Короче, переночевать мы нашли где. Только некоторые развернули во дворе острога, уже поросшего молодой порослью, шатры. Например, — я.

Дед Никифор звал в свою избу, но зайдя в неё и нюхнув кисло-смрадный воздух шкур и мочевины, я с благодарностью отказался.

Мы нарубили елового лапника, настелили его на землю, разложили на лапник войлок и поставили шатры. В Астрахани я привык к жизни в шатре. Одному в шатре жить было приятно. Пахло только своим, а «своё», как говорится, не пахнет.

У двух рабынь имелся свой шатёр и ко мне они приходили только навести порядок, покормить меня, помыть и ублажить. А что? В тринадцать лет Стёпка, как и другие мальчишки его возраста, уже вполне мог получать удовольствие от половых отношений с женщинами. Но не всякий мог себе это позволить, ибо не у всякого имелись рабыни-наложницы.

Девушки были молодые, едва старше Стёпки года на два. То есть, по персидским меркам, вполне себе готовые к продолжению рода. Их так и покупал Тимофей с таким расчётом, что они станут моими наложницами. Поэтому я с ними легко нашёл общий язык, так как свободно говорил на их языке и чтил Аллаха.

Даже после крещения у себя в шатре я отправлял Всевышнему две молитвы.

— А что мелочится? — подумал я, и решил, что мне не трудно произнести практически одни и те же слова, воздавая хвалу единому Богу-создателю всего сущего, только на разных языках и в разных последовательностях.

Пока плотники разбирали негодные строения и строили из них такие, какие хотел я, мы с дедом Никифором прошлись по ближнему лесу, что начинался, практически, за дорогой¸ лишь немного прореженный порубками сухостоя на дрова.

— А ведь запрещено рубить лес, сказал я. Вот свежие пни. Этого года. Видел боярин Морозов?

— Э-э-э… Так не его это вотчина, паря! Не Морозов распоряжается лесом. Морозов кто? Царскому сыну нанька, да напарник государю для охотной забавы. А хозяин здесь Никита Иванович, царёв брат. Уже три года как Иван Романович умер, царство ему небесное. А Никите Романовичу нет дела до села Измайлова. Токма на охоту иприезжает с друзьями. Охотой Измайлово живёт и лесом. Щепным промыслом. Ну, сажают на прокорм себе ячмень, просо да рожь. Бортничают помаленьку. Бедно живут.

— Убоиной промышляют? — усмехнулся я. — То не моё дело, дядя. Я казак. Мне до государевых дел нет резона. Так сказал…

— Воруюти, конечно, — вздохнул Никифор. — А кто не воруети? Не украдёти, не проживёти. Так ведь люди говоряти? А люди врати не станути!

Он так и сказал со всеми этими «ти». Забавно было слышать, но грустно. Народ жил слишком бедно. Это было видно по одёжке. Я в своём персидском наряде смотрелся, как павлин. Кланяться мне начинали метров с пятидесяти. Да-а-а…

В лесу Никифр нашёл медвежьи следы, и мы немного по ним прошлись. С нами пошли с десяток моих казаков и четверо загонщиков Никифора. Но мне, честно говоря, и с такой армией было срашновато. Медвежьи следы были слишком огромные.

— Может, ну его, этого медведя? — спросил я.

— Ха-ха! Не боись, паря! Он от такой оравы бежит без оглядки. Видишь, шаг какой? Мы сейчас не на охоте. Специально пужаем зверя, чтобы убёг подале. Лося брать будем, как царь приедет. А медведь нам тута не надобен. Злой медведь ноне. Вот и гоним его. А заодно лосячьи следы смотрим.

— Ага, — сказал я и пошутил. — После трёх дней охоты лось сказал охотнику: «Всё! Не могу больше пить! Лучше пристрели меня!»

Никифор остановился, посмотрел на меня, нахмурив лоб, а потом лицо его разошлось улыбкой, и он засмеялся, да так, что согнулся и присел на полусогнутые!

— Ха-ха-ха-ха! — смеялся он. — Ну, ты, паря, и сказанул! Лось с охотником пил! Ха-ха-ха! Такого же не бывает!

— Почему не бывает? — спросил я. — А ты пробовал лосю наливать?

Никифор изумлённо посмотрел на меня, сквозь вытекающие из глаз слёзы.

— Не пробовал, — проговорил он.

— А вот ты попробуй. Знаешь, как они брагу любят!

— Откель знаешь? — спросил Никифор.

— Знаю, — пожал плечами я. — Попробуй. Поймай лося и налей ему браги из забродивших яблок. Увидишь.

— Хм! — Посерьёзнел «охотовед». — Что мухоморы лоси едят перед гоном, то правда. У них моча становится от того пахучей. А яблоки. Падалицу он любит.

— Ну, вот!

Разогнав медведей и попутно забив из самострела с подхода не очень крупного лося-двухлетку, что ходят группами по шесть-семь особей, мы вернулись в усадьбу. Лес, процентов на шестьдесят состоял из ели, процентов на десять из сосны. Остальное — дуб, берёза, ольха, липа, клён, осина, рябина. Липы заметил много срубленной.

— Варварство, — подумалось мне. Я спросил:

— Почто липу рубят? Мёд же пчёлам даёт!

— Да, как не рубить? Лыко на лапти, рогожи. Одному человеку в год до сорока лаптей надоть. Из дерева режут игрушки, посуду и другую хозяйственную утварь. Лёгкое дерево у липы. Мёда много не съешь, а утварь с игрушками можно продать. «В избу — вороном, из избы — белым лебедем». Знаешь, что это такое?

Я мотнул головой.

— Липовое полено. Его лутошкой зовут. А липы много на том берегу, за пашней. Там липу рубить нельзя.

Я вздохнул, глядя на подвешенную к берёзе колоду.

— Вот тебе и борть[1]. Кто я такой, чтобы навязывать людям, пытающимся выжить любой ценой, какие-то правила? — подумал я. — Их и так есть кому «править». А мне бы самому выжить! Хе-хе… А пасеку надо поставить. Или как тут говорят — «пчельник». Значит есть уже пасеки, а не висящие на деревьях колоды.

— Есть «пчельники» в селе? — спросил я.

— А как же! Есть! У Потапа Лапотника пять колод стоит на том берегу на посеке.

— Пасека от слова «посека» произошло? — подумал я. — Секли лес и ставили ульи! Наверное!

Я не знал, как управляться с пчёлами, но видел, как устроены пчелиные домики. Родственники держали пчёл. Сразу по возвращении из леса я набросал эскиз разборного улика и пошёл советоваться с Никифором. Тот некоторое время рассматривал рисунки, хмурился и вообще играл лицом движение мысли, а потом сказал:

— Да ты, паря, мастак изображати. Это — пчелиный дом? Правильно? Но не их обычной простой колоды, а сколоченная из досок? Домовина пчелиная? Мудрёно! И зачем такая? Не станут там пчёлы селиться. Пчёлки не ддуры, привыкли в живом дереве жити. В таком ящике жити не станут.

— Ты, деда, скажи мне, кому заказ можно сделать?

— Короб такой смастерити? Да кому хошь! В любую избу стукни и спроси. За деньгу сработают.

— Пошли вместе спросим⁈

— Пошли вместе спросим, — согласился Никифор.

Заказ на десять пчелиных домиков из липы обошёлся мне в три деньги. Почему из липы? Да, потому, что у мастеров «щепного промысла» липовых просушенных колод на зиму было заготовлено горы. Зимой ведь, в основном, и режут из дерева.