Проснувшись, по привычке раньше всех и сбегав «до ветру», я, доев оставшиеся от ужина крохи, запил их водой и сбегал к, пасущимся недалеко и стреноженным, коням. Там у Стёпки был своя любимая кобылка «Муська», которую он подкармливал распаренным ячменём, отложенным вечером перед варкой кулеша.

Ячменём лошадей обычно не кормили. Во-первых, это была еда для людей, а во-вторых, не всякая лошадь разгрызёт твёрдую оболочку зерна. А вот запаренный ячмень лошадям был показан. Даже я знал, что ячмень является сильным кормом и его общая питательность, энергетическая ценность и переваримость питательных веществ была выше, чем овса.

Откуда знал? Да всё детство летние каникулы проводил у бабушки с дедушкой в деревне, что в Краснодарском крае, а там имелась коневодческая ферма. С детства любил лошадей. Вот и сейчас, гладя лошадиный круп, меня вдруг охватила такая «щенячья» радость, что захотелось петь и плясать. Сначала я просто притопывал и что-то бубнил себе под нос ритмичное, а потом, вскинул руки и пустился в казачий пляс.

Мне приходилось в детстве плясать вприсядку, да и на Кубани, где жили все мои родичи, включая и бабушку с дедушкой, танцевали и пели на любых застольях. Поэтому, пройдясь вокруг лошадки с притопами и прихлопами, я стал импровизировать, похлопывая себя то по груди, то по коленям, то по пяткам и носкам, напевая «Ойся, ты ойся, ты меня не бойся. Я тебя не трону, ты не беспокойся».

— Ты кто? — вдруг услышал я свой голос.

Да-да. Именно голос, то есть — звук, вышедший из «моих» уст.

— Э-э-э… Я — Степан, — сказал я теми же губами.

— Это я — Степан, — сказали мои губы и задрожали. Потом из моих глаз полились слёзы, а из моей груди вырвался «рёв». Обычный рёв испуганного ребёнка. Почему испуганного? Да потому, что я понял, что Стенька из этого тела никуда не делся, а «сидел» в нём и наблюдал, как я этим телом управляю.

Тоже испугавшись, я не нашёл ничего умнее, как начать повторять короткую «Иисусову молитву»:

— Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного, — мысленно проговорил я, так как уста мои были заняты рёвом. — Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного. — Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня, грешного.

Стёпка ревел и ревел, а я повторял и повторял эту молитву. Повторял до тех пор, пока Стёпка не затих и не спросил, шмыгая носом:

— Ты, шмыг, кто? Ангел? Или дух святой?

Я озадачился и после некоторого раздумья, согласился.

— Ну, да. А кто ещё? Слышишь же, что молюсь.

— Шмыг. Слышу. Шмыг.

Я поднял руками подол рубахи, спускавшейся почти до колен и подвязанной бечевой, и высморкался в него.

— Как ты… Моими руками… Гы-ы-ы… Шевелишь…. Гы-ы-ы…

Стенька снова завыл.

— А что же остаётся нам, ангелам, делать, ежели такие олухи, как ты, тонуть собираются, ревут, как бабы, а носы не утирают? Ежели б не я, как бы ты выбрался из реки?

— Так то не я прыгнул в неё, в реку ту… Гы-ы-ы…

— А кто? Я, что ли?

— То бесы меня толкнули… Гы-ы-ы…

— Вот! — назидательно отметил я. — Бесы толкнули, а мне пришлось тебя выручать.

Стёпка вдруг затих, замерев и уставив взгляд лошадке в круп.

— Значит, тебя Бог послал? Ко мне?

Я помолчал, просчитывая варианты развития ситуации.

— Ты, это, не задавайся. Бог, не Бог… Не важно… Главное, что я успел тебя из той речки вынуть. А потом, куда ты делся? Не оставлять же тебя на бережку валяться бездушным? Вот и поруководил телом твоим немного. Где ты был?

Стёпка затих, прислушиваясь к своим, то есть — моим, мыслям.

— Обмер я, — прошептал он. — Словно кто придавил меня. Слова вымолвить не мог. Всё видел, а ничего поделать не мог. Спужался.

Помолчали оба. Стёпка развернулся в сторону реки, и я на розовеющем горизонте увидел первые лучи восходящего солнца.

— О-о-о-о-о-о-о-м, — пронёсся голос Тимофея. — О-о-о-о-о-о-о-м. О-а-а-о-о-о-м.

Потом над Доном раздались горловые звуки нескольких глоток. Тимофей, отец Стёпки, считался среди казаков белым шаманом. Ещё и поэтому в казачьих городках его и его семейство не привечали и побаивались, считая, что и все его сыновья были колдунами и ведунами. Горловое пение я слышал ежеутренне и к нему привык. Наряду с буддийскими и солнцепоклонническими обрядами семейство Разиных читали молитвы православному и магометанскому богам. Наверное, следуя принципу: «Больше сдадим — меньше дадут».

Стёпку к молениям, почему-то, не привлекали, но он сам становился за спинами отца и братьев и повторял обряды. Сегодня Стёпка вслед за мной несколько раз повторил краткую «Иисусову» молитву, а потом прочитал «Отче наш» и уселся на колени и просто затих, попытавшись освободить голову от мыслей и страха, но мысли его постоянно возвращались к ангелу, поселившемуся в нём.

Я тоже «затих», пытаясь не испугать Стёпку своими мыслями, но через какое-то время понял, что парнишка мыслей моих не слышит, так как, если бы он услышал всё, что я думал, так бы тихо и умиротворённо не сидел.

Зато мне его мысли были открыты. Сложно удержать в себе «пустоту» даже будучи опытным адептом. Стёпка таким не был. А тем более он пережил тяжёлый стресс. Поэтому его мысли скакали, как воробышек по дороге, обращаясь то к прошлому, вспоминая вчерашний день, то к будущему, думая о том, что ещё предстоит сделать по хозяйству, то к настоящему, попыткам ни о чём не думать.

Мальчик смотрел на бегущую от восходящего солнца розовую дорожку, то и дело разламываемую течением реки и водоворотами на дрожащие осколки. Я знал, что Стёпке нравилось смотреть на искрящуюся колотой радугой реку до тех пор, пока взгляд переставал терпеть силу нарождающегося солнца.

И всегда Стёпку поднимал с колен отцовский крик, который заканчивал своё моление несколько раньше. Так случилось и сейчас.

— Стёпка! Хватит камлать! Принимайся за работу!

Стёпка взметнулся с колен на ступни, и, рванувшись с места, расставив руки, как птица крылья, полетел с обрыва.

Мы со Стёпкой пришли к консенсусу. Во-первых, мне теперь стали известны его мысли и хоть, поначалу, с некоторой задержкой, но я стал успевать переключаться с одного направления взгляда на другое. Консенсус же заключался в том, что иногда я задерживал взгляд Стёпки на чём-то, что привлекло меня, и Стёпка не сопротивлялся.

— Подожди ка, — просил я и Стёпка замирал.

В его обязанности входило вычерпывание воды из струга, и когда Стёпка нырнул в щель межпалубного пространства, я его остановил. Мне было интересно, как построен струг. Однако, ничего нового для себя я не увидел.

Остовом струга и его килем был ствол липы более чем метрового диаметра, который обтесали по форме и продолбили для вставки рёбер жёсткости. На ствол были набиты доски. Ребра жесткости вставлены и распёрты поперёк корпуса струга скамьями для гребцов. То есть — шпангоутов, как таковых, не было, да и не могло в этом месте и в это время быть.

Форштевень и ахтерштевень были прямыми, и оба были наклонены под одинаковыми углами к воде. Рулевые вёсла имелись и спереди, и сзади. Да и парус, рея которого, прихваченная к мачте «бейфутом» — обычной верёвкой — висела на расчалках, мог развернуться в обратную сторону.

Для десятиметрового плавсредства такая технология сборки была приемлема, а вот для строительства нормального корабля — нет. Хотя… Смотря что называть нормальным кораблём? До метров сорока, вполне себе конструкция выдержит. Правда плавать будет криво, так как выдержать форму простым сбиванием досок и без шпангоутов, весьма проблематично.

Отметив это, я стал вспоминать, как строились парусные корабли и толком ничего вспомнить не мог. Сам корпус я бы построил, кое-как, а вот со всеми рангоутами и такелажами, я просто не дружил. Не интересно мне было, когда я учился на судостроительном факультете, изучать древнее кораблестроение. Сдавал экзамены и забывал, если честно.