— Вы посмотрите на этого пострелёнка! Как он дерзко в воду сигает. А не боишься утопнуть? Вдруг там глыбь?

А под бортом и оказалась глыбь, как понял я, когда Стёпкино тело погрузилось с головой во взбаламученную килем воду. Ну, как глыбь? Стёпкины ноги погрузились больше чем по колено то ли в тину, то ли в глину, и голова осталась под водой буквально в локте от поверхности. Осталась, и из-под воды не появлялась.

Стёпка было вздумал заорать, но я сделал над собой усилие, и рот закрыл так быстро, что прикусил язык. Рот закрыл и стал месить под собой ногами, словно куда-то бегу. Тут же мелькнула паническая мысль про лягушку, взбившую из молока масло, и сразу пропала. Достав до дна и освободив ноги, я оттолкнулся пятками от твердой поверхности и выпрыгнул из воды. Тут-то я и услышал слова Тимохи и погрёб к берегу, выбрасывая руки и ноги по лягушачьи.

— Ты гляди, Фёдор, как он плывёт! — восхитился Тимоха. — Аки жук плавун!

— Скорее, как лягуха! — сказал Фрол.

— Да, это он ногами от дна толкается! — не поверил Иван.

— Вон они, ноги-то, — показал кнутовищем отец. — Ладно плывёт. Так и Дон переплыть сможет. Молодец сынок.

— В панцире, или в кольчуге, так не поплывёшь, — вздохнул Фрол.

— А потому, поддоспешник нужон из плотного войлока, а не мягкого — глубокомысленно произнёс Тимоха.

— И в этом-то упариваешься, а ежели ещё и в плотном ехать, сдохнешь, пока до сечи доскачешь.

— Говорю вам, валять нужно дольше и под гнёт ложить.

— Запаривать шерсть надо, — подумал я, выбираясь на берег и отмывая глину с ног.

— Чего ты сказал, Стёпка? — спросил отец.

Я поднял на Тимоху глаза.

— Кто сказал? — спросил я, понимая, что управляю не только телом, но и сказал, то, что думал, вслух.

— Ты! Что ты сейчас сказал? Парить? Войлок? Что значит «парить»?

— Варить, значит, над кипятком, а потом сушить над угольями. Шерсть и уплотнится. И так несколько раз, если сделать, то войлок каменным станет.

— Откель знаешь? — спросил Тимоха.

— Придумалось, — пожал я плечами, и схватил выброшенный со струга пеньковый канат, который быстро оттащил в сторону и обмотал вокруг вросшей в берег старой коряги.

— Ты гляди, как он ловко и с верьвой управился⁈ — восхитился Тимоха.

— Это он, чтобы показать, что он уже вырос и может в набег идти, — предложил Иван и «закхекал», смеясь.

— А на хозяйстве кто останется? Кто струги стеречь будет? Сие дело тоже нужное, — проговорил Фрол.

— А давай, я останусь струги стеречь, а он за меня пусть идёт, — сказал Иван. — Я ему и тягиляй свой старый отдам.

Отец и братья рассмеялись, а я прислушался к себе, ища внутри Степку и не находя. Почувствовав, как кожа от ужаса покрылась пупырышками, я заозирался вокруг, словно ища Стёпку на берегу реки.

Струг потянуло течением вниз по реке и развернуло к берегу левым бортом, с которого поползла длинная, сколоченная из нескольких досок, сходня.

— Выноси и рыбу, Степка, и воды в два ведра принеси. Вон там, где ветла стоит, ручей впадает в Дон. Вода в нём чистая, сладкая, через мел течёт.

— Да, знаю я. Чай, не впервой, — сказал я, с ужасом понимая, что и вправду знаю то, что знает Стёпка. И помню то, что он помнил.

— А Стёпка-то где? — мысленно с ужасом вскрикнул я.

Только хотел расслабиться немного, научившись уходить в трансцендентное состояние, а тут, на тебе. Разумом шевелить надо… Чужим, между прочим, разумом.

Схватив два кожаных ведра и коромысло, я метнулся по сходням на берег и понёсся к ветле, стуча пятками о сухой глинистый берег. За ветлой в крутом берегу имелась промоина, вскрывающая меловой пласт. Мела много на Дону, особенно на его правом берегу. Из-под мелового пласта хорошей струёй, словно из водопроводного крана, бил родник.

Я тут же окунулся в него головой и снова моё тело покрылось пупырышками, но теперь не от ужаса, а от дикого, но приятного холода. Напившись и набрав воду в бурдюки, обмотанные тонкой бечвой, я накинул верёвки на оба конца коромысла и вихляющей походкой побежал к стоянке. Бурдюки были тяжёлыми и Стёпкины ноги еле держали вес. Огонь уже горел и медный котёл висел на треноге.

— Ты гляди, и с бурдюками справился! — удивлённым голосом проговорил Тимоха. — В них самих столько весу, как и в Стёпке.

— Говорю же тебе, батька, он в набег хочет напроситься, — сквозь смех сказал Иван.

— Да, какой с него ушкуйник? Зелено-молодо ещё.

— Ничего я не хочу, — искренне сказал я.

Может быть Стёпка и хотел уйти с отцом и братьями в набег на волжских купчишек, но я-то точно не хотел. Понимал, что с таким тельцем только у мамкиной юбки сидеть. А ежели мамки нет, то возле мачехиной.

— Нахер-нахер, — проговорил я, — ваши набеги.

Читал я про казаков и про Степана Разина, как они на персов ходили, да не все возвращались. Далеко не все… Кстати, сам Степан Разин был везучим парнем, если не считать, что под горячую руку царю попал, да тот четвертовать и его самого, и его старших братьев приказал. Как там бишь их звали? Фрол и Иван? Ты смотри, как и Стёпкиных. А вот отца Разинского убили, таки в походе на Персов. Тимофеем его звали, да-а-а-а…

И тут меня словно током ударило. Степан Темофеевич Разин и Степан Тимохович Русин, не один ли хрен? Тимоха — это ведь Тимофей? Едрить — колотить! Мне вдруг вспомнилось, что персы русов назвывали «расы», «разы» или «росы». А вообще-то — «асы», потому что персидские слова начинались с гласных звуков. А русские в персидских войсках шли первыми.

— Ха! Так значит я попал в тело Степана Разина⁈ Маленького, блин, Степана Разина⁈ Ни хрена себе, карма! Главное — конец сказочный. Чем дальше — тем страшнее.

— Чего замер? Займись копчением рыбы! Без ужина хочешь остаться? Так я устрою!

Стёпкин отец щёлкнул небольшой трёххвостой плетью и я, вспомнив Стёпкиным умом, как она больно жалится, метнулся на струг за кольями и разными шкурами, из которых казаки собирали коптильню, и укрывали, прокопанный в склоне берега узкий ров для дымохода. Если рыбье мясо располосовать на ленты, то за короткую летнюю ночь оно вполне себе прокапчивается на холодном дыму, а если на горячем, так и пары часов хватает. Но для долгого хранения рыбы нужно коптить её холодным дымом двое-трое суток.

Мне, выходцу из России третьего тысячелетия, такой способ копчения был не известен. Да и в принципе, я был мало приспособлен для той жизни, что жил Стёпка, его родичи и соплеменники. Кем я был в две тысячи двадцать четвёртом году? Сорокалетним инженером-кораблестроителем, который погиб при весьма странных и не известных мне обстоятельствах на производстве. Я помнил только, что спустился в трюм ремонтируемого корабля. И всё. Что случилось дальше, я не знал. Вспышка, чернота и я здесь, в теле тринадцатилетнего мальчишки.

То, что эя «вселился» в тело Степана Разина, мне не верилось и, честно говоря, верить не хотелось. По понятным, надеюсь, причинам. Не верил я, что можно изменить уже свершившееся историческое событие, а значит становилось страшно. Оно ведь уже свершилось, значит свершится и со мной! Лет через сорок? Ну, так время летит быстро. Мне ли не знать? И в множественность параллельных миров мне не особо верилось. Хотя… Точно так же я не верил и в переселение душ, мать их… И вот, я тут, чёрт побери! Но, где Стёпка?

Оказалось, что за сорок дней я настолько выучил маршруты передвижений «своего» тела, что больше не получил ни одного замечания ни от отца, ни от братьев, а на ужин получил не ошмётки еды, оставшиеся после отцовской трапезы, а персональный кусок стерляди, уложенный мне на большую персональную деревянную тарель — почти плоскую круглую миску, больше похожую на маленький щит. Туда же, по указке отца, мачеха положила кулеш из заваренного со вчерашнего вечера ячменя с кусочками сала и мяса сурков.

Поев, я тут же уснул. Набитый едой желудок давил на глаза, и уснул я по-настоящему сладко, впервые в этом мире. Самостоятельно ворочаясь ночью, просыпаясь от укусов каких-то кровопийцев, я, буквально на мгновение окидывал затуманенным взором чёрное небо, с трудом находя в плотном скоплении звёзд знакомые созвездия, и снова засыпал.