Баню мы с казаками и плотниками, с которыми здорово сдружились, собрали из толстенных липовых полубрёвен так, что изнутри баня являла собой идеальный плоскостенную объёмную конструкцию. Поначалу мы делали баню «курную», то есть, без потолка с четырёхскатной крышей, покрытой не дранью, а доской.

В «курных» избах дым собирался под крышей, не щипал глаза, остывал, опускался и уходил в волоковое окно., расположенное значительно ниже конька.

Но потом местные нам показали месторождение глин, и мы, заставив крестьян её выкопать, вымесить, для чего приспособили одну из изб, и занялись изготовлением кирпичей и поставили печь с трубой. Так-то каменку в бане мы уже к тому времени сложили, потому, что баню собрали первой.

Попарились они хорошо. Царь, не рассчитывая на наше хлебосольство, привёз всё своё. А потому и квасу, и мёда, и браги хватало хоть залейся. Париться меня не позвали, а я и не просился, мысленно перекрестившись. И царю, и боярам хватало своих банщиков. Я остался один на один с царевичем, про которого как-то все забыли в предбанной суете.

— Кхм-кхм, — глубокомысленно сказал я и спросил. — Пошли к мне, что ли? Я тебе новые картинки покажу.

— Пошли, — просто сказал он. — Покажешь. Тебя же Стёпкой зовут?

Я кивнул.

— А меня — Лёшкой.

— Приятно познакомиться, — хмыкнув, сказал я и протянул ему ладонь.

Царевич вскинул в удивлении брови.

— Так, вроде купцы дела ладят, — сказал он. — Мы же не купцы.

— Это зовётся рукопожатием. Так жмут руки друзья при встрече. Ты, что, не хочешь быть мне другом, — нагло глядя царевичу в глаза, спросил я.

— Хочу, сказал царевич.

— Ну, так и ладно!

Я снова протянул ему свою ладонь и он протянул свою. Рукопожатие будущего российского царя, который перевернёт Русь православную, не было вялым. Чувствовалось, что он уже держал в руках что-то тяжелее ложки.

Я взял его правую кисть левой рукой, а левую кисть правой, перевернул ладонями вверх и посмотрел на линии.

— Ты чего? –испугался царевич.

— Вот это — линия жизни, — показал я пальцем левой руки на его левую ладонь. — Столько, сколько тебе предназначено Богом. Видишь, как она доходит далеко? А на правой — сколько будет на самом деле. Покажи.

Царевич протянул ладонь.

— Видишь, два раза будет прерываться, но всё равно жить будешь долго.

— Так она короче этой! — воскликнул царевич.

— Бог человекам даровал бессмертие, но Адам с Евой от бессметия отказались, но Бог и сейчас лаёт человекам очень долгую жизнь. Старцы по триста лет жили. И нам столько отмеряно. Но живет человек в страстях, оттого и уходит раньше. Не боись, это длинная жизнь. Все люди так живут.

— Чёрт дёрнул меня поумничать! — выругал я себя мысленно.

— А у тебя? — спросил царевич.

Я показал.

— У-у-у… У тебя ещё короче, — с нотками довольства в голосе произнёс Алексей.

А я вспомнил, что цари из рода Романовых что-то не очень-то долго жили. Лет по пятьдесят всего — максимум. Кто-то и до тридцати не доживал. К сожалению, я не помнил, кто из них. Самой долгожительницей, вроде, была Екатерина Вторая, прожившая свыше шестидесяти лет, но она уже была из другого рода.

— Вот и я говорю. Но если я поменяю жизнь, то линия жизни на правой руке может измениться.

— А это, что за линии?

— Это — ума. Эта — сердца. Это — линия судьбы. Потом тебе про них расскажу. Долго.

Я в хиромантию не верил, но если судить по моим рукам, то всё сходится.

— Это тебя мать научила? Она у тебя ведуньей была?

— Она была магиней. Так в Персии ведуний кличут.

— Она тебя научила чему-нибудь?

— Совсем немногому. Пошли в избу.

— Пошли.

В избе у меня было, как в доме у бабушки. Только окошки были слюдяные. Зато занавески на окошках были точь в точь: белые с вышитыми крестом петухами. Дорого я отдал за них. В красном углу стояла иконка, и висела ладанка, подаренные крёстными. Горела масляная лампада.

— Хорошо у тебя. Говорили же нет тут жилья.

— Срубили свежее жильё. И печь, как у меня во дворце. Люблю слушать, как она трещит. А нянька в это время сказывает про русских богатырей и князей. Борис Иванович много сказок знает.

Я прикинул, и понял, что, толком, не помню ни одной. Даже Руслана и Людмилу только до царя Кащея, что над златом чахнет и то, с трудом.

— Рассказать ему про конька-горбунка? — подумал я. — Да, пошло оно! Он мне будет руки-ноги рубить, а я ему сказки рассказывать? Ведь придёт время так и не пожалеет. Э-э-э-х…

— Что с тобой? — спросил царевич. — Показывай картинки.

Я показал. Царевич теперь не охал, а смотрел на рисунки внимательно.

— Хочу так же писать виды. Лошади какие у тебя… Словно живые.

— Я очень долго учился. И сначала ничего не получалось. Это надо помнить. Что любое мастерство достигается великим трудом.

— Мас-тер-ство, — произнёс царевич. — Это что? Это когда ты что-то очень хорошо делаешь. Лучше других. Такой человек называется — мастер. Мастак.

— А-а-а… Мастак. Это слово я слышал.

— Вот… Начинать учиться рисовать надо с простого. Вот, нарисуй горшок. Знаешь, что такое симметрия. Греческое слово.

Царевич покрутил головой. Я взял лист бумаги и согнул его пополам. Потом достал краски и намазал ими на одной стороне от сгиба. Согнул лист снова и прижал. Развернул.

— Ух ты! Мотыль получился!

— Да, если тут подрисовать тельце, получится мотыль.

— Красиво! — покивал одобрительно царевич.

— Это называется симметрия. Бог создал мир симметрии. У нас по две руки, по две ноги. Понимаешь?

— Понимаю.

— Всё, что симметрично, нам кажется красивым, потому что мы сами симметричны.

Я объяснял ему принципы симметрии ещё какое-то время, показывая, как рисовать горшок. Через час царевич с удовольствием разглядывал наше совместное творение, которое он считал своим. Нормально. Главное, чтобы все улыбались. Хе-хе…

[1] Борть — колода с пчелиной семьёй.

Пока мы с царевичем упражнялись в рисовании, перейдя от симметрии к понятиям объём и перспектива, прошло два часа, и перед окнами избы послышался скрип полозьев и знакомые голоса. Голос Морозова спросил:

— Эта изба⁈

— Так точно! — подтвердил по «уставному» перс, оставшийся, по моему распоряжению, перед баней «бдить».

Я вышел. На приподнятое над землёй, на высоту подклети, крыльцо.

— Заходите, гости дорогие, — махнул я обеими руками в направлении двери, что для меня срубили выше человеческого роста.

Тут я в этих острожных избушках, лоб несколько раз зашиб, и, со злости, приказал плотникам сделать дверные проёмы высотой в два метра. Что за глупости, делать низкие дверные проёмы?

На высоту проёмов государь сразу обратил внимание.

— Ты гляди, Иваныч, какие у него двери⁈ Широкие, высокие… Впору на лошади въехать.

— Да-а-а…

Все вошли.

— Чем это вы тут занимаетесь? — спросил царь, не удивляясь, что за столом сидит царевич, словно был уверен, что я его отведу к себе и чем-нибудь займу.

— Смотри, тятя, какой я кувшин нарисовал.

Царевич взял со стола картинку и развернул её «лицом» к отцу.

— Ух, ты! — удивился и восхитился царь. — Похож.

— А вот яблоко! — воодушевился Алексей.

— Ты, гляди! — обратился царь к Морозову. — Похоже!

С яблоком мы возились долго и я там много поправил. Да и как по-другому? Мне нужно было «зацепить» царевича. Заинтересовать. И, кажется, мне это удалось.

Потом я показал гостям рисунки «острова» в разных ракурсах и даже с видом сверху, уже, именно, как острова. То есть, так, как помнил его я. Была такая картинка-стенд на входе в музейный комплекс.

На картинке был изображена крепость, состоящая из одноэтажных зданий, поставленных прямоугольником. Линия, проведённая от западных ворота к восточным делила крепость на хозяйственную «левую» и дворцовую «правую» части. В дворцовой части, кроме крепостных стен, и, собственно, дворца, был нарисован сад, клумбы.