Борис Морозов, сначала был назначен стольником при молодом Михаиле Фёдоровиче, с которым они были ровесниками, довольно быстро стал боярином, а потом, после смерти Филарета, возглавил приказ Большой казны, запустив в неё (казну) свою загребущую руку. Так считал не только Горчаков, но и многие другие дворяне и бояре.

Горчаков, имевший возраст не на много старше Морозова, был взят на службу сотником к самому патриарху Филарету, имевшему особый, от царёва, двор. После смерти патриарха он, по рекомендации Морозова, стал сотником Михаила Фёдоровича, потом воеводой в Ржеве. Теперь же был отослан сюда, подальше от царского двора, ибо тоже захотел своей доли от государевой казны. Морозов делиться не захотел. Весьма жаден был.

Горчаков был прост лицом, да не прост характером. Род его шёл от Рюрика и считался выше Морозовых, однако новая система управления, дозволяла таким, как Морозов, выскочкам, стоять выше и ближе к трону государя. Предки Морозовы тоже не лаптем щи хлебали, однако не были родовитее Горчаковых. И сие зело мучило Василия Андреевича, хотя его предки выше стольников или воевод не взбирались.

Несправедливость в отношении знатных родов задевала многие древние семейства и они роптали. Кое-кто из князей и бояр не только роптал, но и пытался сменить царствующую фамилию. Ходили слухи, что последний правитель из рода Рюриковичей — Василий Шуйский оставил наследника мужского пола. Вот его-то и мечтал кое-кто возвести на престол государства Российского. В эти «кое-кто» входил и Василий Андреевич Горчаков, находившийся сейчас так далеко от места разворачивающихся политических событий.

В тысяча шестьсот сорок первом году в Москве разразился бунт, названный по польскому обычаю «московский рокош[4]». Вроде как бунт был вызван намерением царя взять под свою руку крепость Азов, удерживаемую донскими казаками, и отправкой на Азов служилых людей, собираемых из крестьян. Но имелись и ещё несколько причин смуты. В тени осталась попытка свержения царя Михаила с Российского трона и замены его на «самозванца» сына Василия Шуйского, привезённого пятью казаками в Москву в шестьсот сорок первом году.

Казаков бояре обманули, обещав поднять восстание, как только Мануила Сеферова, так называл себя «самозванец», казаки приведут к Москве. Однако «самозванца» у казаков изъяли, а самих казаков скормили медведям.

Но был во время «рокоши» ещё один «сын» Василия Шуйского, рождённый от наложницы, — крестник князя Лыкова, которого доставили в столицу после подавления первой волны антиправительственных выступлений, вызванных слухами о грядущей войне с Турцией и «безконечной службе». В зачинщиках были подьячий Стрелецкого приказа Елизарий Розинков с товарищами.

Смельчаки обличали злодейство царя Михаила «без боязни» и хотели возвести на престол князя Тимофея Великопермского (которого из двух — не ясно, но крестник князя Лыкова принял это на свой счет). Смутьянов схватили, пытали и многих казнили, а привезённого из Великой Перми «самозванца» заставили отказаться от царского родства и назваться Тимошкой Анкудиновым. И организатором репрессий против самозванцев оказался князь Лыков Борис Михайлович, спрятавший от царя Михаила истинного Тимофея Великопермского, внука царя Василия Шуйского.

Роль князя Лыкова в деле «самозванцев» была интересной уже потому, что внук Шуйского вскоре (в тысяча шестьсот сорок втором году) объявился в Польше, где затаился так, что его не смогли обнаружить ни дворянин Иван Степанович Кадашев, посланный в купеческом платье, дабы учинить розыск, ни другой «самозванец», отпущенный из Москвы, чтобы выманить на себя беглеца, Мануил Сеферов.

Власть царя Михаила таяла, его наследник Алексей был ещё слишком молод, чтобы бороться с оппозицией и в Москве назревали грандиозные события. События назревали, и Василий Андреевич Горчаков опасался, что пройдут они без его участия.

Василию Андреевичу претило то, что худородные дворяне Романовы заняли Российский трон. Так же, как и Борису Михайловичу Лыкову, отказавшемуся сидеть за одним столом с Иваном Никитичем Романовым, младшим братом патриарха Филарета и дядей царя Михаила, дальше, чем он от царя. Лыков уехал несмотря на просьбы царя и двукратное приказание ехать к столу, сказав: «ехать готов к казни, а меньше Романова не бывать», за что был выдан Ивану Романову головою.

На этой «нелюбви» к власть предержащим они и сошлись, совместно готовя дворцовый переворот.

Воевода ткнул рукой с нагайкой в сторону устья, из которого степенно выходили казачьи струги и спросил:

— Это тот малец, что говорили, стоит и машет рукой стругам?

— Небось, — пожал плечами стрелецкий голова Головаленков Фёдор Иванович, гарцующий рядом с воеводой на кауром аргамаке. Он так же, как и Горчаков, прибыл в Царицын недавно и тяготился глухоманью и «дурной», как он говорил, службой.

— Надобно поймать его, Фёдор Иванович. Глядишь, казаки сговорчивее будут.

— Как бы наоборот не случилось, Василий Андреевич. Не озлобились бы казачки…

— И то…

Воевода задумался.

— А пусть стрельцы не сильничают, а скажут, что де, на отцовский струг отвезут. Прикажи чолн отправить водой, а десятника со стрельцы берегом. И пусть отвезут мальца, а атаману скажут, что зову его к себе.

Стрелецкий голова с интересом посмотрел на воеводу, усмехнулся и спросил, покачивая головой:

— Хочешь миром с казаками решить? Ох, гляди, Василь Андреевич. Это, говорят, хитрые бестии. У них ни чести, ни совести нет. Чистые османы…

[1] Происхождение слова «Царица» связано, вероятнее всего, с тюркским словом «сары-су» («жёлтая, мутная вода»), переосмысленному по звуковому сходству в «Царицу» («сары-су» — нарицательное обозначение рек в Казахстане, протекающих по глинистым степям, из-за чего их вода мутно-желтоватая). Название же города и острова, на котором он был основан, возникло, очевидно, от тюркского слова «сары-чин» («жёлтый остров»). Возможно, что название Царицына возникло от имени реки Царицы (в путевых записках и дневниках XVI—XVII веков некоторые иностранные путешественники сам город называют Царицей).

[2] Локоть — 47 см.

[3] Фунт торговый (английский) = 0.453 кг;

[4] Рокош (польск. rokosz, буквально — бунт, мятеж) — официальное восстание против короля, на которое имела право шляхта во имя защиты своих прав и свобод. Изначально это съезд всей польской шляхты (а не только депутатов) на сейм.

Стёпка уже давно пришёл в себя после побега и я только изредка подправлял его действия. Например, когда прятал сидор, зарывая его в песок, когда убегал от стрельцов, ныряя в воду. В остальных случаях, когда бежал, пересекая то там, то сям русло реки, когда пил, ел и делал остальное, Стёпка вполне справлялся. Справлялся и не очень уже удивлялся, когда я, вдруг, заставлял его прятаться от стрелецких разъездов, встречавшихся ему не раз и не два по дороге к Волге. Тут Стёпка, почему-то, подтормаживал, разевая рот на наряженных, как цирковые клоуны в зелёные, красные или синие рубахи, стрельцов.

Я же поучился немного стрелять из лука. Не заметно для Степки, поучился. Он целился в сурков, а я сравнивал его прицел со своими ощущениями и глазомером. В своём детстве мы делали простейшие луки из сырой ветки и верёвки. Потом в зрелом возрасте на какой-то гулянке-пикнике с друзьями мне приходилось стрелять из покупного, принесённого кем-то, лука. Так, что, навыки какие-никакие у меня были, а уж Стёпка лупил сурков с любого положения. Нормально потренироваться в стрельбе я решил несколько позже, когда благоволит обстановка.

Чёлн, двигавшийся от пристани, представлявшей собой множество вбитых в дно разноразмерных столбов, связанных между собой дощатым причалом и несколькими сходнями, ведущими к берегу, сначала мирно подгрёб к стругам, а потом двинулся прямо к Стёпке. Я насторожился.

— Давай, малец, залазь! Отвезём тебя к твоему батьке.

— С чего такая милость? — спросил я за Стёпку, ибо тот снова раззявил «варежку».